– Керми, – прервала Лесли, – он, может, и не пытался представить в виде аллегории конкретную политическую ситуацию. Может, он просто показывает, что чувствовали люди в то время, какую бы сторону, в политическом смысле, они в конце концов не избрали.
– И все-таки нет, Лесли. Я плохо знаком с научной фантастикой и с твоим мечом-колдовством, но в истории, искусстве и литературе кое-что смыслю. «От художника я требую только одного: верности ощущения», – сказал Флобер. Особенно это касается искусства, имеющего политическую подкладку. Здесь «верность ощущения» означает интуитивное понимание, о чем следует написать. Меня не особо волнует, что автор об этом скажет. Но если он выдает эту свою «повесть» за некое политическое исследование, а о самом главном не говорит, это уж ни в какие ворота.
Позади них высились темные горы.
– Может, он вообще в баню не ходит, – пожала плечами Лесли.
Перед ними лежало море.
– Одна из моих самых замечательных встреч – в Цинциннати это было, зимой 1979 – случилась как раз в бане. (Триста контактов? Ненавижу его!) И поверь, я ни на что бы это не променял! Но в киношки и общественные туалеты, где все как раз и происходит, я не хожу.
Между горами и морем вырисовывалось нечто похожее на карту того, что было когда-то городом.
11.1. В таверне горела одинокая лампа. Нари, вслед за другими, откинула дверную завесу и вышла на улицу. Садук обнимал ее за плечи, защищая от вечернего холода. Из-за угла вывернулась компания молодежи; их факелы осветили девочку, бывшую поводырем на церемонии, – она, как взрослая, беседовала с какой-то женщиной. Черная с оранжевым накидка, которую повязал ей Ферон, так и осталась на ней, но краску с ее лица смыли.
Нари посмотрела туда же, куда и Садук, но юнцы с факелами уже ушли, и стало темно.
11.2. Артистический перфоманс всегда более или менее произволен.
Вот вам портрет Джои.
На нем темно-синие слаксы, в которых он уже неделю спит в парке. Бежевую футболку с выпуклой металлической надписью: «Зачем скромничать, если ты велик, как и я?», он снял и повесил на спинку кухонного стула, на котором сидит. Босые ноги, расставленные на ширину ярда, натерты тесной обувью, подаренной ему другим неимущим, на щиколотках и подъеме следы от уколов. Утром он обделался во сне на садовой скамейке, но остался в тех же штанах – других ведь у него нет. Закатав одну штанину, он раз за разом втыкает шприц, похожий на игрушечный, то в колено, то в бедро, то в голень – ждет, когда темная кровь из действующей вены окрасит бледно-розовую жидкость в цилиндре. По рукам у него течет кровь от безуспешных попыток попасть в предплечье, в бицепс, в запястье, между костяшками пальцев: каждое место опробовано три-четыре раза под разным углом, но система кровообращения стойко сопротивляется. Струйка на локте толстая и длинная, как червяк, другие оплетают руки красными нитками.
На кухонном столе, среди бутылочных крышек и вощеной бумаги, два бумажных полотнца, которыми он вытирается.
Он пробует большим пальцем белую внутреннюю сторону бедра, и дюймовая игла вонзается туда снова и снова.
– Ну уж хрен, пузырить не буду, – бормочет он, сгорбившись, завесившись волосами. На этот раз он имеет в виду пузырь, образующийся, если ввести наркотик не в вену, а под кожу; организм поглощает его слишком медленно, чтобы получить нужный эффект.
Наконец Джои встает и вытирает руки о свежее полотенце. Штанина все так же закатана.
– Прям как мишень для дартс, а? – Лоб у него вспотел после успешного попадания. Он ухмыляется, показывая длинные нижние зубы и голую верхнюю десну. – Пару месяцев назад я в больнице лежал, они кровь хотели взять на анализ, а я такой: дайте я! Пожалуйста! Вы час будете тыкать мне в руку и ничего не добудете.
Джои женился в девятнадцать, и его дочка всего на месяц младше моей. На фотографиях – его, сильно затасканной, и моей – девочки похожи до ужаса. Я знаю, что он уже три раза умудрился съездить в Бостон, чтобы ее повидать. «Всего-то пару часов с ней провел, – говорил он по возвращении. – Не хочу, чтоб моя старуха расстраивалась. Да и ребенку незачем знать, что папаша у нее наркоман, спит на улице и продает свою задницу». Мне сдается, что любой – даже десятилетняя девочка – заподозрит именно это, проведя с Джои больше пары минут.
Реакция публики тоже более или менее произвольна.
Джои написан на основе моих заметок, сделанных в восемьдесят третьем – восемьдесят четвертом годах. Там говорится о мужчине-проститутке (его имя начинается не на «Дж», и родился он не в Бостоне), серии убийств (со всеми неточностями, услышанными от «Джои») и полицейской операции. Это придает моему рассказу бóльшую достоверность, но менее актуальным он от этого не становится.
11.3. В этот холодный, дождливый пасхальный понедельник, на двадцать градусов ниже нормы (23 апреля 1984), после двухдневных намеков в газетах и на телевидении, шестичасовые новости объявили о прорыве в лечении СПИДа. Из того же выпуска мы узнали, что Великобритания разрывает дипломатические отношения с Ливией из-за убийства женщины-полицейского в Лондоне; узнали о смерти восьмидесятидвухлетнего ландшафтного фотографа Ансела Адамса и полторы минуты смотрели ретроспективу его работ; узнали, что от нью-йоркских судей требуют выносить более суровые приговоры, хотя наши тюрьмы заполнены на 116 %; что гарлемская учительница танцев Мэри Брюс намерена опротестовать выселение из студии на 125-й улице, где она ведет занятия с тридцатых годов.
А доктор Роберт Галло из Национального института онкологии выделил Т-лимфотропный вирус, очень похожий на рядовой ЛАВ и, возможно, идентичный тому ЛАВ, который исследовал Институт Пастера, вызывающий, по всей вероятности, СПИД. На пресс-конференции в Вашингтоне Маргарет Хеклер, министр здравоохранения и социальных служб – с высокой прической, очками в светлой оправе, в красном платье с высоким воротником, – объявила в целый лес микрофонов, что мы можем разработать тест на антитела к этому вирусу через полгода, а вакцину – через два года.
Если это, конечно, тот самый вирус.
Вскоре после этого в облупленных стенах кризисного центра для геев изможденный одноглазый человек сказал журналисту, что новость эта, конечно, хорошая, но две с лишним тысячи больных СПИДом вряд ли проживут столько. В нем самом жизнь поддерживает только работа и сила воли. (За три первых месяца 1984 года к названной им цифре добавилось еще 880 случаев.)
Несколько позже Второй канал честно рассказал о СПИДе в армии и на флоте. Предполагается, что случаев там должно быть гораздо больше пяти объявленных – больше тридцати, скорее всего.
Так или иначе, но после четырех лет и больше четырех тысяч смертей у нас развился еще один болезнетворный агент: микроб ужаса.
11.4. Эту сцену надо расширить на 6–8 с.
Ночное празднество все еще продолжается, а Нари с Садуком, вернувшись в свой темный дом, находят там Ферона. Текст: Садук, присев на корточки, открыл печную дверцу, раздул тлеющие угли, зажег лучину, нашарил наверху лампу. От лучины занялся красный огонек фитиля. Нари, стоя в дверях, ахнула: на скамейке у стола, уронив голову на руки, сидел тощий, как скелет, человек. (Поправка: Локти вздувались, как опухоли, на его исхудавших руках. Сойдет? Возможно.) Огонек лампы колебался, разгораясь все ярче. Человек у стола шевельнулся, поднял голову и уставился на хозяев своими темными радужками, обведенными белками со всех сторон.
– Ферон? – прошептала Нари. Тут надо подчистить. Красный свет падает – на камень? на дерево? Выкинуть или поменять кое-что. В целом ничего, но подчистить и прояснить, как Ферон вошел в дом.
Он сказал, что провел вечер с другими больными. (Где? У Ванара? У себя дома?) А юный Топлин, который свел его с ними, умер днем на руках своей матери. Им об этом сказал его любовник, каменотес, живущий в ремесленном квартале близ школы. Все были потрясены, и Ферону, несмотря на поддержку товарищей по несчастью, захотелось поговорить со своими друзьями. Он попросил, чтобы его подвезли…
