– Я не хочу навязываться, мне просто надо… вы ведь не против, а?
Нет, конечно, они ведь друзья. Нари села рядом с ним, Садук поставил лампу и сел напротив. Они были искренне ему рады, но неловкость все-таки чувствовалась.
– Ты как? – спросил Садук. – Может, домой тебя отвести?
– Нет, не сейчас… давайте поговорим. Мне страшно, Нари… и никто не может помочь.
Нари начала было рассказывать о пришествии Амневор, но Садук остановил ее взглядом, давая понять, что их другу хватает своих забот.
– Я всегда старался помогать людям, – продолжал Ферон (вставка: с придыханием, будто говорил сквозь повязку). – И вам, и другим. Ведь это же правда? Не похвальба? А теперь я хочу, чтобы помогли мне – но тут уж ничем не поможешь, верно? Нечестно это. И страшно. Я не могу больше работать, Сади, – ослаб, и все у меня болит. А когда я не работаю, то боюсь. Не смерти – она больше меня не пугает. Боюсь тех пяти дней, пяти недель или пятнадцати месяцев, которые еще придется прожить. Боюсь последних мгновений. Пожалуйста, Нари, Сади… сделайте что-нибудь! Очень уж мне страшно.
После долгого разговора хозяева уложили Ферона на свою кровать. Нари прилегла рядом, Садук, посидев на краю, тоже лег, и все трое уснули тревожным сном, как дети, заблудившиеся в лесу и не знающие, что придет раньше – утро или чудовище. Нет, об этом пока не могу писать. Во-первых, это задевает во мне слишком много эмоций. Во-вторых, я, достаточно циничный для человека, которому стукнет сорок два через семь недель, сомневаюсь, что молодая гетеросексуальная пара так распиналась бы ради друга-гея, хотя бы и умирающего. Это, как-никак, последняя ночь карнавала, завтра им рано вставать и работать десять-двенадцать часов. Они, скорей всего, отвели бы его домой, хотел он того или нет, и ушли бы, слегка сконфуженные. Глубоко об этом задумываться они способны не больше Мастера. Эти два фактора составляют итоговый для данной сцены вопрос. Защищает ли меня цинизм от эмоций? Или: вызывает ли у меня сознание циничной правды особо болезненные эмоции? Или: возможно, эмоции и цинизм – это два равноценных ответа известному мне миру, ведущие во мне свою мучительную игру без соблюдения иерархии? Подозреваю, что правильно как раз это. Теперь вопрос: если бы эту сцену освещало не тусклое красное масло, а более дорогое, повлияло бы это на личности и положение Садука и Нари? И поверил бы я в нее? По-моему, будет честно написать, на что я надеюсь, но описывать то, во что я верю не до конца, было бы надувательством, как я уже говорил в 9.8.1.1. Может быть, через некоторое время…
11.4. Теперь я готов признать, что нарративная литература (и паралитература) не могут предложить радикально успешной метафоры. Они могут лишь, в лучшем случае, разбирать, анализировать, диалогизировать консервативное, осадочное, позволяя фрагментам противоречить друг другу и демонстрировать, насколько они устарели, предполагая (не утверждая) при этом, что есть еще возможность радикального, живого развития. Откликнуться на эти предположения способен только радикальный читатель. («Радикальная метафора», в конце концов – это лишь интерпретация каких-то доисторических слов.) Авторы, какой бы политики они ни придерживались, поставляют только сырой материал – документ, если хотите. Что касается СПИДа, есть множество социальных практик, которым можно себя посвятить: более продвинутые исследования, более широкая информация, группы поддержки больных, группы поддержки их близких. Две последние мне хотелось бы беллетризировать больше других. (Теперь можно с уверенностью сказать, что незавершенность Ферона – это незавершенность текста, а не человека.) Поскольку сам я пока не болен и такие группы не посещал, я не совсем представляю, как это делается, хотя состою в группе поддержки отцов-геев и догадываться могу. Сначала надежды, что группа разрешит все проблемы, потом разочарование, когда этого не происходит, потом реальная помощь вопреки всем надеждам и разочарованиям и, возможно, осознание, что эта группа не для тебя (может быть, другая подойдет лучше); последнее не имеет никакого отношения к надеждам, разочарованиям или оказанной помощи. (Ферона можно сделать гораздо более «цельным», представив в беллетристических терминах, что происходит в его собственной группе поддержки. Дерзай же, mon semblable, – mon frère!)
12.1. В пору моего детства у нашей семьи был загородный дом. К своему дедушке, жившему по соседству, приезжал иногда мой троюродный или четвероюродный брат примерно моего возраста. У него был младший брат, собака, он играл на саксофоне и был слепым от рождения.
Мы его очень любили. Я не вылезал от них, он от нас.
Как-то раз, лет в двенадцать, я сидел на нашем недостроенном чердаке (принадлежавшем исключительно мне), чертил в блокноте электрическую схему и слушал радио. Там говорили про глазные болезни, и я навострил уши. До сих пор помню один момент: «… он потерял глаз в автомобильной аварии, а через два года, из-за симпатической офтальмии, перестал видеть и второй глаз…»
Симпатическая офтальмия?
Я, любитель умных слов, встречал раньше и одно и другое, но впервые услышал их вместе. То, что человек, потеряв один глаз, рискует из-за ослабления мускулов и отказа нервов потерять зрение и в другом, казалось мне вопиющей биологической несправедливостью. За последующие тридцать лет у меня совершенно случайно появилось несколько одноглазых друзей и знакомых, о которых я всегда думал как о победителях симпатической офтальмии. Им я, кажется, ни разу об этом не говорил, но их победа много для меня значила.
12.2. Свежая анекдотическая информация: у 108 больных СПИДом нашли какую-то кишечную амебу. По словам Сарены, Герб за три года до СПИДа безуспешно боролся точно с такой же. Возможно, этот паразит вкупе с наркотиками, особенно с амилнитритом, служит предпосылкой…
А как же тогда теория препаратов крови?
И вопреки поданной в пасхальный понедельник надежде, нам остается целых два года до вакцины, которую потребуется еще испытать.
12.3. Вот концовка истории о «Джеке-Потрошителе». Я встретил Джои на Восьмой авеню – во всем новом, в кожаной (скорей всего из заменителя) куртке и бодренького. Последние пару дней дела у него, как видно, шли хорошо. Я спросил, живет ли он где-нибудь постоянно.
– Да, жил с парнем одним две недели, – застенчиво сказал он, – но теперь опять вернулся на Порт-Авторити. Неплохой видок, а? – Он оглядел рукава своей куртки.
– Отлично выглядишь, – сказал я в нашем обычном стиле. – Не знаешь, поймали того убийцу?
– Ага, две недели назад. – Мой вопрос, кажется, подпортил ему настроение.
– Расскажи, кто такой?
– Да так, мужик чокнутый. Пятерых, говорят, убил.
– Ты ж говорил, что девятерых?
– Не. Четырех остальных убил кто-то другой.
– Этот, значит, еще на свободе?
Джои положил руку мне на плечо.
– Чувак, я снова живу на улице, и дела пока идут ничего себе. Одного поймали, и ладно – не хочу все время об этом думать. Давай поговорим о чем-то приятном – про рак там, про СПИД, про голодающих китайцев. Тебе не кажется, что мне полагалось бы уже сдохнуть от СПИДа? – Он засмеялся. – Героин, гомосексуалы, гемофилия и гаитяне. Гаитянином с гемофилией я бы тоже мог быть – хотя тогда я давно уж загнулся бы, да? Может, раскошелишься и опять мне комнату снимешь? Буду водить туда народ и хорошо зарабатывать. – Джои ухмыляется, показывая, что это он не всерьез.
12.4. Тед, еще в черновике читающий неверионские повести, сказал мне прошлой весной:
– Сегодня замутил с Горжиком.
– Чего? Как это?
– Был в киношке на Третьей авеню – где мы с тобой познакомились – и видел твоего Горжика. Не впервые уже – он, как я понял, постоянно ходит туда по субботам. Еле удержался, чтоб не сказать ему: «Знаешь, ты вылитый персонаж книги, которую пишет мой друг». Тебе надо самому посмотреть, Чип, – увидишь, как оживают твои герои. Это ж сенсация!
