Хотя в руках у меня все еще цветастая болоньевая сумка, которую Коля сунул мне в руке у дверей в кафетерий, и кто знает. Останавливаюсь, а в сумке бутерброды, завернутые в белую бумагу – наверное – и вправду Нина собрала, потому что Колька сложил бы так – ну, газету бы положил самое большее.
Бутерброды с докторской колбасой – штук десять, честное слово. Я чуть не расплакался.
В общаге в воскресенье почти никого, по коридорам осыпающаяся с каждым шагом штукатурка похожа на маленькие звездочки.
На двери написано мелом – «Обитель мудрости» – раз в неделю Женьке приходится писать заново, потому что дежурные по этажу стирают, да и сам мел осыпается на порог, отчего дверь становится похожей на коричневую классную доску, а у нас до сих пор кто-то школу даже вспоминать ненавидит. Хотя полгода прошло.
«Обитель мудрости» кажется всем очень остроумной придумкой. Мне тоже. Я бы только сразу краской написал.
– Древнерусскую читаешь? – я дверью никогда не хлопаю, но Женька все равно с подоконника почти падает, обжигается сигаретой и мы еще несколько секунд смотрим, как она задевает карниз и летит с пятого этажа на клумбу с засыпанными серой листвой голубыми цветами.
– Черт, последняя же была. Пойду поищу, – он берет мой плащ и заворачивается как в одеяло – На Женьке с его ростом любой плащ как на пугале, потому что из-под серой непромокаемой ткани торчат еще, кажется, на километр, клетчатые ноги . Он совсем двухметровый. Говорит, в школе смеялись.
– Что искать- то – я и отсюда вижу. Прямо у бортика клумбы валяется, беги, пока никто не нашел, – хотя ведь вряд ли кто-то непременно заметит мелькнувший окурок «Примы».
Он как был – словно в сером нелепом одеяле – срывается в дверь. Белая меловая крошка летит на порог. Я оглядываюсь – с пятницы ничего не изменилось, разве что Света наверняка постирала тюль на окне, потому что в комнате светлее и видны бежевые кирпичи второго корпуса. Наше окно уже полгода на них смотрит. И до нас сколько лет смотрело, и кому от этого плохо было. Никто не обижался, так что нечего.
Со стола сдвигаю на подоконник блокнот, «Повесть о разорении Рязани Батыем» издательства «Детская литература» – и где нашел только – и резаную миллиметровку. У Светы мать швея, поэтому ее у нас полно – я даже пробовал на ней писать, но чернила расплываются – черничные пятна на столе так и не отмылись до конца. А в цветастой болоньевой сумке еще и две пачки сигарет – и бегать к поникшей осенней клумбе не нужно было.
– О, бутерброды со свадьбы стащил?
– Нина дала. И сигареты. Вот, – а мы отродясь такого не курили, а Коля словно бы показать хочет, что, вообще-то говоря, работает уже целую вечность, поэтому и сигареты подороже, и свадьба не где-нибудь, а в «Ключах». И пускай там сливовый сок покупают в трехлитровых банках на рынке, а потом разбавляют чуть ли не в половину, зато на «Смене» у фотографа розовая лампочка останется, и Нина в сером платье, и много чего.
– Какие новости? – киваю на пыль радиоприемника. Света, когда приходит, постоянно забывает пройтись по белому проводу и пластмассовой решетке, а мы сами…поэтому пыль на радио не значит, что Света не приходила. Я бы может и на свадьбу тогда не пошел.
– А никаких. Холодно, говорят, в понедельник будет. Так что я бы свитер поискал. А «Батыя» ты бы тоже почитал – глядишь, и на семинаре что-нибудь скажем, не все же как пень сидеть и на усы Борисыча пялиться. А потом политэкономия. Я так и не понял, что…
– Ты что, со Светкой опять поругался?
– Ни с кем я не ругался, просто ветер такой во дворе, земля в клумбе холодная… Кстати, еще по радио сказали, что наш «бровеносец в потемках» наконец-то сыграл в ящик. То есть вся страна скорбит и так далее. Черт знает что такое.
– А Света что, так и не приходила? И сегодня даже? – двигаю газету с бутербродами ближе к Женьке, потому что он все вертит грязную погасшую сигарету, только плащ обратно в угол кинул.
– Нет, мы гуляли, только холодно ужасно. К ней нельзя – ты же помнишь про ее мать. А здесь всякую ерунду по радио рассказывают, и ничего нет, кроме сухарей. И придурок не уехал к себе, откуда он там взялся…
– Из Шексны.
– Вот-вот. Не уехал. Торчал тут с паяльником и на нас смотрел. Пришлось пойти на подоконник в коридоре, а Светка… А я маме обещал, что на первом курсе не пойду работать. Что ж, дескать, неужели она не в состоянии сына первый год хотя бы выучить, а там уж как знаешь…Но, Саш, никто не виноват, что у нее уже пенсия, и мне бы уже давно работать, чтобы и ей хватало помочь, и со Светкой не в коридоре сидеть, а хоть в тех же «Ключах». Да если бы хоть снег убирать – перед первой парой?
– Снега же еще нет.
– Скоро будет.
***
С крыльца снег скидывают лопатами дежурные, сами в снегу, без курток – в синих форменках только. Здрасьте, Валентина Сергеевна, а я на «здрасьте» не отвечаю, и пока говорить правильно не научитесь, вообще разговаривать не буду. А им и весело. Им бы помолчать на уроке лучше всего. А я могу про Островского сколько угодно.
Три года назад смеялись, оглядывались, а я думала, что смотрят на моё пальто – ещё школьное, выцветшее, темно-коричневое, нелепое. Решила, что с первой зарплаты куплю новое – но прошло три года, и ничего не изменилось. Смеялись не поэтому.
Сегодня я читала вслух, а потом они все по очереди. И вот когда я договорила – о, это была прекрасная барыня, она подарила мне пятак серебром – Леша вдруг с места, хотя обычно он никогда, разве что злился сильно, а я чувствую себя и не причем:
– А зачем он это написал?
– Сам как думаешь? – я могу рассказать, почему он написал «Станционного смотрителя». Это я еще помню.
– Что он просто видел; и еще это грустно. Подглядел историю, и это вроде как получилось о том, что так нельзя поступать.
– А почему нельзя? Ему понравилась девушка – он сделал ее женой. Отцу ее дал ассигнации – так, как он справедливость понимает.
– Да я не про гусара – он же просто богатей, вон и немца-врача подкупил, чтобы в доме остаться. Что он кроме денег своих понимает.
– Про Дуню? Но она влюбилась, девушки всегда влюбляются, – а я смотрю на часы, ведь несколько минут осталось, а он все стоит.
– Нет. А дедуля этот, Самсон, должен был ее хоть за волосы домой тащить, если так сильно надо было. И гусара этого застрелить, чтобы знал, как купюры за рукав совать.
– Тогда ты не понял авторской задумки. Пушкин совсем другое хотел сказать, – а звонок скоро, скоро, так скоро, что мне не нужно ничего рассказывать.
На Леше криво сидит форма, и обычно я чуть ли каждый день прошу его поправить воротничок. И сегодня все неаккуратно, но я молчу, и он молчит.
А я думаю, что он прав. Только никогда вслух не скажу. И я проговорила все-все-все, что услышала два года назад в моем пединституте от светловолосой женщины с голубыми веками, но когда собиралась тетрадки в портфель, а потом еще наматывала шарф три раза, и шла по ледяной лестнице, все думала, что он прав.
Я домой шла. Я выросла на бесконечной городской стройке, потому что вокруг нашего нового дома на проспекте, куда нас из деревянного дома под снос переселили, когда мне было четыре, вечно были какие-то котлованы, наполовину заполненные мутной желтой водой. Зимой вода становилась желтым непрозрачным льдом, а еще в глубине пена от грязи была похожа на белых рыбок, как я всегда представляла такое – что море замерзает как котлован и рыбы останавливаются стайками. Склоны котлована тоже делались скользкими, и за траву на краю хвататься смысла не было, потому что от мороза ломкая и рвется в руках. Мы скользили и надеялись на траву.
А на дне – крепкий тусклый лед и белые рыбки. Один такой котлован стоял три зимы, пока не стал осыпаться по краям, и папа заговорил, что вроде бы нулевой цикл после двух лет простоя возобновлять нельзя из-за эрозии, но дом все-таки достроили, и вот сейчас можно идти асфальтом мимо белой пятиэтажки. А белая – как те рыбки во льду, словно нарочно. Папе не нравилось, как на дне заострялись сваи, торчали из воды, ржавели – словно морское чудище завелось.
