– Да-да, – она снова зачем-то встает, ставит конфеты обратно в полку, – они просто почему-то всегда остаются, – я уже ко всем соседям ходила, раздавала, Ниночке Колиной в Вологду отвезла, а они все не кончаются…

– Эти можешь выбросить.

– Как – выбросить. Это же отцовские.

Я – мне холодно: – Ты это специально, да? Уже полгода, и ты…Почему ты не на работе?

– Так телеграмма же пришла.

Я в Вологде на телефонную станцию зашел и отправил. Чтобы телеграмма опередила мою электричку, которая полтора часа с остановками в каждом поселке. Ее привезла на велосипеде толстая почтальонша. А теперь самовар горячий, потому что телеграмма опередила – а может, и брат поэтому приехал. Теперь все приедут – Коля с женой, Вовка и сестры.

– Прости, я просто устал. Я тебе не привез ничего, прости…

– Что ж ты дичь-то всякую несешь – не привез. Себя привез, с руками-ногами… – в уголках глаз загорелись капли.

– Я просто – ну, может, ты слышала или соседи говорят, что народ из Афганистана чуть ли не джинсы привозит, электронику разную, ну вот и я подумал…

– Джинсы… – мама улыбается отрешенно, взгляд – ищет свое отражение в окне, – джинсы-то мне зачем. Ты приляг, отдохни. Я тебе в горенке постелила.

– Мам, подожди, – потому что она снова встает, хочет открыть дверь, будто я все-таки вернулся без рук, хочет отодвинуть стоящий на дороге рюкзак, и тогда я поворачиваюсь. Я скажу сейчас:

– Не ходи сегодня на работу, устала ведь…

Или нет, лучше просто – повернуться, отодвинуть табуретку от клеенки стола и:

– Ну чего ты, успокойся, ведь нет же никого.

А и вправду никого – Коля на заводе, сестры на заводе, отец запутался в корнях трав через сто шагов от автобусной остановки, только не найти ведь одному, поэтому еще:

– Мама, а где похоронили папу?

Сто шагов от остановки, а пешком – как до моей старой школы, ничего не меняется.

И всё. Отвернуться и не плакать, ведь я все выдержу, я – металлический, я цинковый, я не разобьюсь. Только некрасивый – может, мама и не видит щетину на подбородке, но та продавщица в магазинчике наверняка заметила – смотрела и руки красные под прилавок прятала. А в кухне всё еще полочка над умывальником, белое мыло в картонке и серебристая безопасная бритва – папина или Кольки, или почти двухлетней давности моя – не знаю. У нас всегда всё было одинаковое.

***

Сегодня будильник пораньше, чтобы ни в коем случае не проспать.

Мне семнадцать, и нужно ехать сдавать первый экзамен в вологодский пединститут. Мать с четырех утра на комплексе, она ведь телятница – как и, наверное, теперь, если в доярки не назначили. От дома до колхоза вдоль железной дороги: пыль и такой знакомый запах груженых силосом грузовиков – мне ведь и здесь однажды он казался – мерзкий, но словно из дома и привычный, хотя у духов силосу неоткуда взяться.

Я иду по обочине, а мимо Гошка на тракторе – мы после восьмилетки трактор вместе сдавали, а я после и в кабину не залезал ни разу. Куда прешь?!

Гошке весело, у Гошки машина урчит, не хочет останавливаться – греется движок под кожухом, пахнет пылью и раскаленным дизелем. «К матери», говорю, а слева уже съезд на комплекс, низкие длинные здания, зоотехники курят на углу. Скотник тянется к лесу, даже глаз не хватает, но я все равно знаю, что мама почти в самом конце кирпичной развалюхи у леса, где телята её.

Я захожу, привет, говорю, Нюра, мамы не видела? А вот же она, у корыт. Мама голову поднимает, прядку из-под платка русую выбившуюся поправляет – руки ее без перчаток и красные от травы, от деревянной ручки черпака, которым она телятам пойло замешивает. В ведре прозрачный обрат, похожий на дешевое, разбавленное водой молоко. Черпак ее разбивает взвесь, поднимает ворох крупинок телячьей «посыпки» – кукурузной каши с примесью клевера и еще каких-то сорняков.

Ты чего так рано, спрашивает она.

Да я десятичасовым автобусом лучше поеду, чтобы точно уж успеть.

Смотри, я там тебе с собой на дорожку кое-чего собрала, взял?

Ага, забрал. Ты тогда вечером меня к ужину не жди.

Ну пока, что ли? Да погоди ты, дай хоть поцелую.

Прикосновение сухих губ к щеке, полная тяжелая рука на плече, русая прядка и запах травы, сена, всего, что окружает колхоз, молока и опять силоса, как несколько минут назад на дороге. С богом, иди, и чего заходил-то – вечером же и вернешься. Ну давай, на пятерку все чтобы.

И я жду автобус сорок пять минут, потому что где-то по дороге из Грязовца в нем что-то ломается и народ бредет по обочине, а кто-то курит и бросает бычки под большие грязные колеса. На мне чистые школьные брюки и белая рубашка.

В Вологде дождь.

Во дворе института смеются, держат куртки над головой, отворачиваются от дождя.

– Не знаешь, где здесь тридцатая аудитория? – говорит незнакомый парень в длинной куртке, брюки в елочку – высокий. Выше меня.

– А что там? У меня сочинение.

– У всех сочинение. Ладно – пойдём вместе искать. Что тут торчать – льет с неба, видишь же, – а у самого ботинки новенькие, чуть ли не сверкают – понятно, отчего боится дождя. – Меня Евгений зовут. Куда поступаешь? На филфак?

– Нет, на исторический, – я тихо, потому что – что бы мне делать на филфаке, там же одни девчонки. Евгений, надо же. Какой из него Евгений, когда длинный такой.

– Я тоже. Здорово будет.

– Если поступим. Говорят, сочинение сложно хорошо написать. Придираются. А я только что вспомнил, что Горького не читал.

– И я не читал. Да он, может, и не попадётся. Вот она, тридцатая. Ну что, пойдем?