А так хотелось сесть в самолет прямо в Череповце, чтобы мама с папой увидели – большой и красивый Ан-34. И я сижу на привинченной к полу узенькой скамейке и машу рукой в иллюминатор. А настоящие самолеты были только из Ташкента, и улетали мы совсем некрасиво, в моросящую ночь.
– Меня Саша зовут.
– А откуда ты? – потому что хочется знать – пришлось ли ему вылететь с того аэродрома, где от дождя – узенький бетонный козырёк, с которого вода капала сильнее, чем с неба. И нас, гражданских, согнали туда, пока вылет не разрешили. А солдатики стояли под дождем и боялись, что табак в вещмешках промокнет. Под козырёк им было нельзя. Тогда я тихо сказала одному, что могу поберечь его «Приму», и так и стояла с дюжиной красных пачек в руках, пока не сказали, что пора.
– Из Вологды.
Земляки. Почти что. Саша не спрашивает.
Какой же ты дождь помнишь последним?
Но слышишь – мне нужна библиотека, я буду там работать, формуляры заполнять, книги расставлять на полках, чтобы даже не алфавиту или каталогу, а чтобы обложки красиво смотрелись рядом – впрочем, и бывают они только зелёными или красными, или моими любимыми – белыми с желтыми буквами на переплёте. Такие я буду выдавать часто, а вы будете читать перед отбоем. Книги буду. Я даже парочку с папиной полки прихватила – заметит или нет?
Саша, где здесь библиотека? Отведи меня в библиотеку.
– Вам к командиру части нужно тогда.
Ручка чемодана оставляет на ладони две глубокие красные полосы.
Я сделаю.
Это будет просторная высокая палатка, с уголком самоподготовки, с большой, купленной в киоске Союзпечати, фотографией Ленина
А Сашка пускай остается на взлетно-посадочной, пока нос не обгорит – и зачем он там нужен, ну? Из раскалённого воздуха не выйдет никто, гранату в самолёт не бросит – разойтись бы мирно, заснуть в тепле, застелить деревянные столы газетами.
В Баграме всё спокойно.
***
Женька считает самолеты. Мы летим на двадцать втором, но из-за дождя трудно что-то знать наверняка. Полеты не должны были разрешать, но почему-то разрешили. Женька сбивается два раза, на третьем и восемнадцатом – начинает считать заново, поэтому самолет получается не двадцать вторым, а черт знает каким. Хочется курить, но рядом со взлетно-посадочной нельзя. Женька сжимает губы и загибает пальцы, и щурится всякий раз, как из-под крыльев летят мелкие камешки. Ломаю в кармане две сигареты. Теперь курить будет нечего, даже когда прилетим – потому что в вещмешке целый блок, но доставать его нельзя.
Доставать его нельзя – отберут, а отец ездил на велосипеде в райцентр, потому что блоками больше нигде не продавали. Отец достал в тот день россыпь красной бумажной «Примы». Она лежала в его рюкзаке вперемешку с сухарями, потом завернул в газету и молча оставил на столе. Он был пьяным, и хорошо, что вернулся вообще, доехал. Он впервые купил мне сигареты, отмахнулся от матери и пошел на комплекс. Пить со мной и ребятами не стал, положил только две буханки хлеба на стол, прямо к сигаретам – и ушел…
Ломаю в кармане третью сигарету, чувствую под пальцами мелкую табачную крошку, разрезанные и ссохшиеся зеленые листья.
– Думаешь, долго еще? – слышу, как шуршит в кармане пыль, шум двигателей приближается, хотя стоим – пока еще под деревьями, потому что кто-то обещал, что там деревьев не будет, хотя и не верю. Там – то есть должно быть везде, но обязательно должна быть тень, под которой кто-то прячется. Мы прятаться не будем. Завтра каждому дадут АК-17, и его можно будет никуда не сдавать – то есть на самом-то деле я не знаю, почему завтра, почему эти самолеты и зачем мы летим – а деревья будут обязательно. И абрикосы. Они будут низко-низко на ветках, не нужно будет даже на цыпочки приподниматься. Они будут незрелыми, в это время года, хотя все же юг, и кто знает. Я вынимаю руку из кармана, потому что сигареты закончились. Хэбэ немного жмет, подворотничок врезается в шею – я выше Женьки почти на полголовы и те, из хозчасти, просто выслушали и засмеялись. Они сказали, что там будет все равно, есть ли между загорелой кожей кисти и манжетой несколько сантиметров кожи. Я немного сутулюсь, когда не в строю, и никто не видит, и прижимаю палец к переносице – были очки когда-то, вот и привык.
Женька хмурится, потому что уже двадцатый самолет, а нас все еще не погнали на построение. Когда я в детстве рисовал самолеты, то постоянно начинал со звездочки, потому что звезда и бумага – и готов самолет, даже если раньше никогда не видел.
–
Будет так же, как с Головчаниным, – он все смотрит на струи дождя, отскакивающие от бетонного навеса. Все будет, как с капитаном Владимиром Головчаниным. Нам рассказали уже в учебке. Они летели в чертов Кабул 25 декабря, но не долетели, потому что прямо на их пути была гора, даже не такая уж и высокая, только нужно было внимательнее, а еще возможно, что в горах был очередной дурацкий снегопад, и ветер наверняка свивал из белых хлопьев в воздухе безумные птичьи гнезда. Было 7.33, мне почему-то иногда помнятся такие вещи, когда они не долетели. Я просто думаю, что жена этого Головчанинова – маленькая русоволосая из какой-нибудь Коломны, я знаю только, что это не очень далеко, она думала: уехал и не предупредил, что умрет, так и не долетев, не попробовал абрикосы и не черкнул пару строчек. Она знала: многие писали – и потом, и еще много лет спустя. Думаю, это женщина просто не поняла, почему вдруг все могло выйти так. Пускай её зовут Мария Головчанинова. Ничего такого она не думала, ей сразу могли и не сказать.
–
Никто не виноват, что идет дождь, – мне почему-то не хотелось молчать, хотя Женька иногда говорил так, будто бы знал этого Головчанинова, всех его троих ребятишек и пил с ним вместе подкрашенную чаем водку, чтобы было похоже на коньяк. А сам дальше Вологды и не ездил никогда. Серьезно, он вполне бы мог так сказать, а сам еще и смотреть мрачно на дождь, как будто бы тогда, когда Ан-34 этого Головчанинова треснулся об гору, а там дальше и до винтика вниз, тоже лил дождь, хотя на самом деле никакого дождя не было – думаю, даже там зимою дождя не бывает. Интересно, а остальные, которые долетели потом, или афганская армия, допустим – они собрали все, обломки фюзеляжа, кусочки от обшивки, и похоронили все, как это все обычно? А каково ему будет лежать там – куда не долетел, куда Мария Головчанинова к нему не приедет?
Сзади, за бетонной серой стеной, вообще за нами, дождь заканчивается, хотя уже думается, что из дождя выведутся мокрые зеленые игуаны с зародышами крылышек около шестого позвонка, но дождь заканчивается, и чей-то голос орет на построение.
***
Но у них нет никакой библиотеки. Он сразу говорит об этом, наклонив голову и сдвинув брови, словно собирается на кого-то броситься. На погонах две звездочки, но виднеется след от третьей, и голову он наклоняет для того, чтобы след всегда был в тени. Но вижу – не знаю точно, отчего, но мне кажется отчего-то неправильным, чуть ли не постыдным, хотя и не знаю почему. У лейтенанта Трошина темные шершавые руки – точно в мокром жёлтом песке. Неприятные.
– Асадулла тебе чемодан тащил?
– Наверное. Парень смуглый. Но по-русски говорит хорошо.
– Да кто б ему тут дал нехорошо-то говорить. Туркмен нет – так что ходи себе. Ну да там с нашими девками познакомишься, привыкнешь сама. А Асадулла – неплохой парень, хоть и местный. Таких-то как раз много, но ты не бойся.
– А чего бояться-то?
– Да кто ж тебя знает, вылезешь ночью – а тут рожа эта коричневая, и зубы светятся. Заикой стать недолго. – Лейтенант смотрит какими-то слишком светлыми и неправильными для этой земли и ветра глазами – ресницы белёсые, коротенькие, а глаза в красных прожилках, будто и в них тоже песок попал.
– Но у меня из военкомата предписание – сказано: заведующей библиотекой. А библиотеки нет. Что теперь делать –и назад?
– Чего ж назад-то сразу… Организуем тебе библиотеку. Ленин есть; да у меня где-то «Остров сокровищ» завалялся – маманя с собой дала, вроде как я книженцию в детстве любил. А так – в агитбригаду пойдешь, будешь песни на пару с Ленкой распевать, да «Памятку интернационалисту» ребятам читать. А то сами уж они в руки не возьмут, знаю я их. Ну что?
