– Да я петь не умею… И памятку вашу сама только один раз и прочитала, на стенде в военкомате.
– В школе по пению какая оценка была?
– Пятерка.
– Ну так что ж тогда разговоры разговаривать. В комсомоле?
– Да… со следующего года в партию…
– Тогда бери пальтишко и дуй в модуль пять. Там как раз бабы наши и живут.
В пятом модуле три двухъярусные койки и узкий стол на неровных, в пятнах расползающейся краски, ножках. На столе лежит пластмассовая солдатская фляжка в чехле из мешковины, и стоит «Рекорд-6» – я сразу узнала его, но думала, что таких уже и нет нигде. От него звук слабый и фигуры движутся почти на грани контрастности, будто парень из «Утренней почты» покрыт пылью, осевшей на кинескоп. Стены – шершавое дерево, наскоро промазанное морилкой, и если провести ладонью, будешь потом иголкой над сизой короной спиртовой горелки искать занозы – будет больно, зато поймешь, что строил модуль неизвестно кто, какой-то стройотрядовец с пятнами на хэбэ и с прыщами на шее от жуткой грязищи, ладонями, заскорузлыми от лопаты и ржавой железной воды, которая даже с серым щелочным мылом ничего не смывает, и наплевать ему было, кто сюда потом приедет и займет нижнюю койку на ржавой панцирной сетке.
А с табуретки оборачивается женщина в платье василькового цвета, но васильковое за неделю здесь становится вовсе не васильковым, а в цвет выцветшего неба над колоннами пыльных «Уралов» – женщина улыбается, у женщины кипятильник давно в кружке, и вообще ей сегодня скучно одной, потому что Анечка побежала в санчасть, там кого-то тяжелого с боевого рейда привезли. Женщина говорит, что Анечка потом за сигаретами возвращалась два раза, и глаза у нее были совсем темные и будто бы у ампул с кетамином вышел срок годности, а другие затребовать не успели, и неизвестно, что делать теперь – а врач только матерится страшно – да так, что как бы кто не услышал невзначай. Солдатики, говорит, сейчас всякие бывают. Женщина говорит, что ее зовут Леной, и что вообще-то она с Анечкой не слишком-то дружит – та и ни укола нормального сделать не может, ни перевязки – какая ж медсестра после этого, а ведь когда в Союз вернется, то, почитай, в полтора раза больше получит. Квартиру купит.
***
Я хочу рассказать про одну свадьбу.
Там водку разливают под столом, а ты – тебе вроде и нельзя, если только потом, будет время, когда вечером и только с нами. Теперь, во второй день, на Нине не то белое, взятое напрокат, платье – его серый костюм тоже на самом деле чужой, из того крыльца с надписью «Прокат свадебный и вечерний» – на ней теперь другое платье, бежевое что ли – не знаю, как лучше сказать. Поэтому мы сидим в кафетерии «Ключи», потому что я два дня подряд с последних пар уходил, чтобы договорится – чтобы цветы хотя бы везде поставили, а иначе сразу видно, что никакой не ресторан. Толстая женщина в блузке из блестящих ниток сказала, что тогда двадцать рублей за весь день с трех, и что газеты с плафонов они снимут. А я сразу на центральный телеграф, чтобы никто не волновался, потому что их очередь на роспись уже третьего ноября, а я совершенно не успеваю, даже если совсем бегом – не успеваю.
А Коля хотел, чтобы свадьба городская совсем была, и не звали в дом соседей, а только ребят бывших из училища да его бригаду с «Вологдаэнерго» – а ведь мама, наверное, чуть ли не до сентября думала, что придется пригласить баб с комплекса, и бригадиров, и еще Нюру, от которой вечно прелой соломой и ацетоном из-за болезни пахнет, ведь так принято. Они с отцом еще и стол большой у соседей просили, чтобы все поместились. А Колька и ругался, а она плакала, но все равно теперь-то уж ей придется садиться на автобус и ехать в Вологду, а домой теперь никого звать не принято. Так он сказал.
Ну и поэтому Нина две недели у нас дома и звенела на машинке свое серое платье.
Мама сидит рядом с Ниной, потому что из ее родственников никого, только женщины из бухгалтерии, которых позвали наверняка случайно, просто потому что Коля подумал – а чего же этих-то, вроде и словом за столько лет не перемолвились – но если Нина во всей Вологде только этих кумушек и знает – то ладно, пусть.
У Нины еще недавно черные косы, а вот теперь самой свадьбой отрезала по плечи, и мне часто этого жаль. И я не знаю, почему с ней никого, почему даже мама села рядом, хотя обычно всегда с отцом вне дома, чуть ли не за локоть его держит. Ведь это он придумал – и водку из чайников под столом разливать, да еще то, чтобы никто моложе тридцати и не совался, потому что, дескать – не вам, захребетники, а тем, кто за неделю наработаться успел до дрожащих пальцев, до свистящего сквозь зубы. Коле двадцать девять, и девять из них он электрик на заводе, но сидит с чашкой лимонада, на Нину смотрит и улыбается. А отец уже совсем пьяный.
Какая-то женщина с лицом карлицы – такое вроде и обычное, но словно бы неправильное – я знаю, но чувствую в себе – она не должна быть здесь: вдруг оказывается рядом, на соседнем стуле.
– Что, жить-то теперь все там, в Куприянове у вас будете?
– Коля давно уже здесь, ему же комнату в общежитии дали, вы не знаете разве? – то ли тетка какая-нибудь, а если знакомая, то почему про Колю не знает?
– Знаю-знаю, да Нинка вроде как боится – дадут ли комнатку побольше, а то им как быть – ребёночки пойдут, как оно еще обернется, – женщина крошит хлеб на скатерть, – вот вчера сидим на работе, так она и возьми скажи: не хочу в их деревянном доме жить, хоть убей. Ночевала пока с матерью его, пока платье к свадьбе шила – со страху чуть не умерла, как шуршит все, половицы скрипят. Жалко девочку.
– Так сказала бы, что страшно. Я бы ее бы ее лучше тогда к тетке отвез, у нее тоже машинка есть. Так вы из ее отдела, получается?
– Да вот она и жаловалась, что кому там скажешь – во всем доме только мать их осталась да отец, которые на комплексе или еще где весь день, и мальчик-первокурсник, который наездами в выходные только.
А я больше никогда не буду разговаривать с ней. Никогда-никогда. А ведь даже как-то раз в субботу ей лимонад привез, две бутылки. Мог бы не привозить. Мальчик, значит.
– Да ты не обижайся. Она ж тебя взаправду старше.
Я не обижаюсь, только уйти хочется, и ушел бы, если бы мама не сидела с Ниной и не теребила постоянно непривычных прядок парикмахерской химической завивки. И если бы лампочка в потолке не горела розовой гофрированной бумагой, хотя пять лет до того была мятая газета, и не менял ее никто, потому что на потолок не глядели. И вроде бы в этой розовой лампочке есть и моя вина.
Тем более, что Нина одна, потому что сама откуда-то совсем с севера, из Архангельска, кажется, да и оттуда бы родители должны были на свадьбу к дочке приехать, если бы только были у нее родители. Мама ведь сразу Кольку спросила – почти сразу после того, как он сказал, что и красивая, и работает, и любит его. А мама спросила – родители ее кто, можно ли поскорее познакомиться. Тогда-то Коля и сказал, что не осталось никого – по крайней мере, Нина никого особо не знает, потому что в три года у отца-алкоголика забрало государство и вырастило. А отец даже до сих пор жив, но она с ним не знается, не хочет, да и все равно уже.
Это мне все родственники у человека – все равно, из какой семьи. Я вот когда найду себе невесту – ни за что не спрошу, из какого она города и пьет ли ее отец, и не бросил ли вообще, когда была маленькой. А просто скажу. Я не знаю, что скажу. Но точно знаю, что никогда не позову праздновать свадьбу сюда, и водку под столом не разрешу разливать, а мама грустная сидеть не будет.
Коль, я пойду уже, а то завтра…
Иди-иди, заучился весь, пальцы уже от чернил не отмываются. Да поезжай, шучу. А, вот еще Нина сумку просила тебе отдать. Держи.
Меня по ноябрю тащит следом за троллейбусом номер восемь.
По дороге я вспоминаю, что иду со свадьбы, и ничего не несу с собой ребятам. Ни Женя, ни Света, конечно, ничего не скажут, но пятьдесят копеек последние мы извели позавчера на струны, хотя на самом деле заменить нужно было только верхнюю, но ведь отдельно-то не продаются. И поэтому теперь в комнате оставались сухари, то есть хлеб из диетической столовки на углу проспекта, который мы всегда таскаем и кладем на батарею.
