Annotation
Девушка Валя едет в Афганистан заведовать библиотекой, но там нет никакой библиотеки.
Содержит нецензурную брань.
А привезли они чёрный полиэтиленовый пакет. Показалось – маленький, точно внутри что-то совсем нестрашное. Они положили его на землю у входа в санчасть – ждали машину, чтобы отвезти на аэродром, к грузовому самолету. Стояли и бросали окурки.
Иногда пакет начинал плавиться, и тогда кто-нибудь вполголоса матерился, и пахло нагретой пластмассой. Так пахнут колеса автобуса летом на остановке. Так пахнет лампа в читальном зале. Наверное, должен быть цинковый гроб, но почему-то положили в обычный, деревянный. Будто Женька просто утонул или попал под машину.
А я стоял и смотрел, потому что сломал сигареты, потому что в чёрном мешке – первый курс истфака, бледная лампочка читального зала, худенькая, худенькая Света с волосами на прямой пробор, которая собиралась за него замуж и умела играть на гитаре.
Я и потом смогу вспомнить его лицо, каким оно было вчера – мешок непрозрачный, но незачем смотреть; сегодня – день американской М-16, или АК китайской сборки, или топора – на что ты набрёл в горах?
Книжки забываются.
Книжки. Раньше их было больше. Можно было знать одно название, а теперь помнишь каждую черточку: год издания, издательство: издательство «Молодая гвардия», бумажная обложка, цифры; дочитать ту, которую привез собой, а больше было нельзя; а еще девочка с белыми волосами. Она рядом, она с нами – она сидит с лейтенантом Трошиным. Она: она тоже может умереть, здесь никто-никто не скажет – вот поезжай и вернешься, а потом назад в Союз – деньги тратить, институт бросить к чертям. Не хочу. Два года здесь, четыре – там. У Жени теперь нет четырех. Они его фотографию в музее повесят.
***
Здесь нецветущий подорожник всюду, металлические ворота с облупившейся голубой, острой краской под пальцами – если провести. Решеткой написаны и буквы. ЧМЗ, по-другому никто не называет. Это сокращенно. Полностью – Череповецкий металлургический завод. Все знают.
А ну погоди, Васька, трамвая чего-то не видно, а я и вымыться не успел. Из душевой вот прямо мыльный вылез. Как на первой смене? Пообтерся к народу, к работе, привык? А и верно. Чего не привыкнуть – берешь рукавицы, лист в руку – да под пресс, да под пресс. А вообще в сталепрокатном работать – тебе не семечки грызть. А ты правильно в техникуме по нашей пошел, по черной металлургии. Отец заставил? Молодец он тебя. Как знал, что после учёбы пристроят к делу хорошему. Теперь тебе только выспаться, а там уж…
Васька, первая ночная смена – это как девку в первый раз целовать. И рожу не криви.
Вот помню до сих пор, как в школе мы книжку проходили, где детишки, ну – ребятня бедная, в первый раз ночью коней пошли пасти. Это у них в тогдашние времена называлось «в ночное». Но не в конях дело, понимаешь? А вот ночью как – вздохнешь громко, и самому как-то не по себе делается. Если рядом народ – дыши, не дыши – не слышно. И бояться нечего. Вот я так даже люблю ночные смены. Когда в отпуске – не поверишь, с тоски выть охота. Ночью в кухню выйдешь, водички попьешь – а то и настойки, пока Галька не видит, у нее сон-то крепкий. И знаешь – так страшно делается, что стареешься дышать потише. Другие вон отпуск на даче, а я не могу. Мне бы с утра да к проходной; ладно, чего там толковать. «Восьмерка» – вон она где, родимая.
Так двадцать лет стояли и ждали трамвая к проходной ЧМЗ.
Потом смолкло – подорожники выросли, у «восьмерки» другая колея.
Тот, что стоял рядом с Васей, хочет включить радио, но вспоминает, что его в декабре отключили за неуплату.
После остановки бывшего завода выхожу. Зареченский рынок. Двери закрываются.
На площади у рынка играют.
Ноги у него нет, закатана штанина камуфляжа. Рядом двое, но микрофон примотан скотчем к его груди. Лицо – такое бывает, когда стоишь у входа на рынок в воскресенье за плечом друга, что плохо и как-то механически играет на гитаре, а все идут мимо и слушают. Или даже не слушают, а смотрят, точно вас нет, не должно быть, понимая прекрасно, что – ваша бутафория, ваша военная форма и тени под глазами – трюк; и все неправда. Потому что вы словно бы вернулись с войны вчера, хотя прошло тридцать лет, а в вас уже ничего не осталось – ни тёмной кожи, ни песка под ногтями.
А ногу ты потерял – когда зимой шёл пьяным от приятеля, и ни на грош в тебе не было войны.
Я останавливаюсь, потому что песню слышала тысячу раз – там даже слова все время одни и те же: приказ, братцы, солнце, кровь, песок. Самолеты. Всё разбивается о микрофон, примотанный скотчем к груди пятидесятилетнего человека без ноги. Самолеты разбиваются о микрофон. Я знаю, как самолеты разбиваются.
Он должен бы видеть меня – женщину с белыми волосами, ручками пластикового пакета между пальцев, в которые впиваются кольца с дешевыми камешками – я несу домой картошку, и еще замороженное мясо, и не вспомнить всего. Иногда ученики с родителями идут мимо, здороваются – странно встречаться с ними на рынке, будто я уже и не учитель вовсе, а просто женщина в некрасивых туфлях на низком каблуке. На моих волосах химия тридцать лет, а на звонке мобильного еще недавно стояла та песня, которую поет одноногий человек.
Песня про голубые небеса и горный край. Или не так – песня, в которую не вслушиваются. Стыдно.
Они смотрят на тех, кто с рынка домой, у кого в белые пакеты с торчащими головами рыб. Они здесь каждую субботу, потому что людей больше и женщин, которые и спрятали бы сдачу в кошелек, но от жары становятся жалостливыми и звенят десятикопеечными монетками в мятую перевернутую кепку.
Мужчина с аккордеоном – рукава закатаны до предплечий, а тельняшка от пота расползается по груди синими полосками дешевой краски, потому что куплена на этом же рынке, только через ряд. Человек без ноги кашляет в микрофон, выдыхает про стервятников, кружащихся над соломенными крышами и еще про чертову кучу вещей.
А в ногах у них валяется серая картонка – написано ярким фломастерам.
Подайте ветеранам Афгана.
Подайте ветеранам Афгана.
Подайте…
И тогда я подхожу ближе. Смотрю.
– Чего, девушка? Помогите рубликом, – мужчина с аккордеоном оборачивается. Он не мне – а черненькой девчонке, что торгует апельсинами. Не мне. Всё верно – тридцать лет прошло, и точно родилась с волосами цвета перекиси.
– Где служили?
Он смотрит так, будто это нерусская девчонка заговорила, но мне неинтересно, что он ответит, или пошлет, или скажет что-то такое, чего не ожидаю.
– Пошла отсюда, стерва старая, – шепчет одноногий в микрофон. Получается громко, и маленькая девочка в сиреневом платье, что только что разглядывала пони, оборачивается и смотрит.
Под ногами асфальт в растоптанных желтых сливах. Господи, как же это мерзко всё.
***
Только вернулся, а приходится отвечать. Потому что обещал. Сам же написал, что завтра. Что б меня черти. У меня кнопки из-под рук выворачиваются. Она писала, что только если несложно. А я бы лучше встретился, потому что клавиши. Из-под пальцев. Она пишет:
Здравствуйте, готовы ли вы поговорить?
А я:
да я же говорил уже. готов. работал допоздна, прости. спрашивай, о чем хочешь.
Вы ведь знаете, что я пишу про наш реабилитационный центр? Вам должно быть известно, что он уже двадцать лет помогает адаптироваться ветеранам боевых действий в Афганистане. Наш центр находится на проспекте Строителей. Скажите, как вы могли бы описать его работу?
Да я не знаю. Работа как работа. Я там ни разу не был.
Как не были – о чем же тогда теперь. То есть я думала – вы про культурно-развлекательную деятельность и про помощь расскажете. Разве вам на годовщину вывода войск подарок от центра не приносят?
Приносят. Наверное. Я не открываю.
