Литмир - Электронная Библиотека

тогда простите, если не знаете, нам лучше не продолжать.

это для газеты ты хотела интервью. да?

руководство центра попросило. простите. я

вы не знаете какого-нибудь своего сослуживца, который мог бы поговорить со мной?

не знаю

проходит четырнадцать минут, но я не закрываю окно. не нужно, чтобы обижалась. может быть, еще ответит.

вам не нужна какая-нибудь помощь? или вы не один?

я один, а засов плотно на двери. дом скрипит, крыша с каждым днем на доли миллиметра вниз. скоро я не смогу встать в полный рост. а зимой я всегда один. за окном забор и ожидание снега, и тихо. Мой дом деревянный и рамы в голубой краске. В деревне рано ложатся спать.

еще раз извините. я не думала, что так всё получится. если что, мой номер телефона.

она написала номер.

так вам точно не нужна никакая помощь?

у меня кофе кончился. Так, на дне чайная ложечка осталась.

Я складываю ноутбук не выключая. Просто чтобы не видеть голубой мигающий огонек. Да, и она еще, конечно же, напишет вдогонку – Александр Васильевич, спасибо вам за то, что уделили мне время, мы будет своевременно уведомлять вас, если. Она, кажется, забыла представиться.

Она написала вчера. Что хочет написать статью о ветеранах Афганистана, и что никто, ну никто больше не отвечает, только я, если буду так добр. А я ответил, что вот прямо сейчас (а у меня картошка на электроплитке стоит, и вот-вот начнет закипать, а ноутбук далеко от розетки не унести) ничего не выйдет, но завтра – да.

Я думал, что расскажу пару историй, таких – знаете, не смешных и не страшных, а чтобы не выгнали девочку из газетёнки с редакцией на окраине Вологды.

Я не сказал правды. Ко мне никто не приходит. Я живу за шестьдесят километров от города – никто-никто не поедет на электричке, и от станции не пойдёт опушкой. Поэтому соврал, что не открываю,

Потому что вдруг мучительно захотелось, чтобы принесли банку растворимого кофе и распечатанное на струйном цветном принтере расписание концертов в реабилитационном центре. В маленьком актовом зале с пятнадцатью стульями, потёртой бархатной обивкой.

Но если кто-нибудь придёт – я открою.

***

Хотя ехать нужно только через неделю, хочется собирать вещи – встать перед шкафом и вытащить платья, и юбки, и красный плащ, всего месяц назад принесённый из ателье. Мама стоит над душой.

– И чего тебя куда-то вечно несет, – говорит она. А сама думает, что нужно купить льняных полотенец и салфеток – дарить будущим коллегам. Я не догадаюсь. Никогда.

– Ждёт не дождется кто-то в Чехословакии твоей. Что ты там делать будешь?

– Детей русскому языку читать. Я говорила уже. Мам, можно твой чемодан взять?

– Так ведь у тебя свой есть? Коричневый, помнишь?

Не хочу коричневый, с ним папа в аспирантуру поступать ездил. Теперь протёртый в уголках, и замочки не блестят.

– Ну мам, я не хочу со старым ехать…смешно же…ну дай. Или у тети Люды спрошу.

– Не выдумывай, – она молчит несколько секунд. – Бери.

Она просит папу достать с антресолей свой новенький – такой, что пальцы прилипают к дерматину.

– Возьми платье твое зеленое с пояском – помнишь?

Мама садится на диван и смотрит на меня и открытый шкаф. Почему платье и поясок – я ведь и надевала его в последний раз на защиту диплома.

– Зачем?

– Там же коллектив будет приличный. Надо.

– Мам, ты что, думаешь – я там замуж выйду?

Она так не думает, я знаю – вон, поднимает голову и руку отрывает от подлокотника дивана и обиженно:

– Валька, вот чего ты сразу. А я бы хотела, да, но только не в платье дело.

Соберусь по-настоящему, когда она уйдет. Когда обидится и уйдет.

Я ведь даже и не знаю, что в таких случаях берут с собой. Сразу же складываю на дно маминого чемодана зеленое платье с пояском – всё равно никогда не достану, но мама может месяцев через шесть войти в комнату и открыть шкаф, и увидеть, что я забыла платье. Плакать будет. Знаю.

Потому что будет её дочка как замарашка какая из глубинки.

Мама, я не буду.

А пальто у меня единственное – в крупную темно-красную клетку, так что поеду в нем – пройду по листьям, по которым всегда легко идти.

На проигрывателе безостановочно крутится Высоцкий, кот под диваном вылезает весь в пыли трехлетней давности конфетных фантиков. И литавры. И литавры. Как обухом по голове.

Высоцкий крутится.

Тихо-тихо кладу в боковой кармашек чемодана зелёнку, бинт и два кусочка лейкопластыря.

Потому что я еду на войну.

***

Она стоит на взлётно-посадочной – кудряшки белые-белые, выцветшие, бесцветные, под цвет неба. Чемодан обтянут блестящим новеньким дерматином, металлические уголки – ручку из рук не выпускает, по сторонам не смотрит. Ждёт.

– Здравствуйте, – говорю, а сам за чемоданом руку не протягиваю. У неё в руках клетчатое пальто, и я вспоминаю, что в Союзе сейчас зима. А там, откуда она приехала – мог даже идти снег – белый, как её кудряшки от химии, – в санчасть? Сестрой?

– Нет. Сказали – заведующей библиотекой, – она устала, она забыла про чемодан, на меня не смотрит, только на горы, наполовину скрытые туманом. А я и не знаю про библиотеку. Совсем. Какая еще библиотека – обманул тебя кто-то.

– Зовут вас как?

– Валя.

Валечка, ты когда-нибудь слышала, как лают собаки?

Ничего, услышишь. Что тебе пообещали в военкомате? Библиотека. Чушь.

– Вам к командиру части нужно, – киваю вправо, чтобы уже ясно – и чемодан ей теперь придется носить самой, и – может ли быть еще такое, что за шесть часов на деревянной скамеечке грузового самолета не успели растаять снежинки на ярких клеточках ее пальто.

– Спасибо, – она улыбается неловко, разглядывает ребят из национальной армии Афганистана – они всегда неподалеку. Страшные, чёрные – вылитые душманы. Ничего. Привыкнет. Привыкнет отличать – и даже радоваться этим ребятам. Раз с нами – и мы земле не совсем чужие.

Иди теперь, там найдут, куда тебя поселить, а Трошин даже пару книжек найдет, чтобы ты по библиотеке не скучала – только я свою не отдам, потому что она уже полгода лежит под подушкой – точно конфета, а вокруг пионерлагерь; и только не понимаю, зачем ты сюда приехала.

***

А у нас в сентябре снег не идёт, обманул тебя кто-то, поэтому и нет ничего – ни снежинок, ни капелек на моем пальто. Стою на взлётно-посадочной, чемодан в руке нелепый, кудряшки белые – была в парикмахерской перед отъездом. А лучше быть похожей на тебя – ты в зеленовато-желтой полевой куртке, с веснушками на покрасневшем носу, потому что слишком жарко с непривычки и ничего не сделаешь. Сказать, чтобы простоквашей помазал – так ему бы наверняка посоветовала его мама, да и откуда в Баграме простокваша. На мальчике кирзовые ботинки – с «укороченным берцем» – так говорят, я слышала. Мне жалко его.

– Зовут вас как? – он мрачно смотрит в сторону, стараясь не замечать ни меня, ни чемодана, который не хочется ставить на горячие бетонные плиты аэродрома, как будто они могут расплавить коричневый дерматин.

– Валя.

Парень с веснушками не улыбается, вместе со мной разглядывает гладко выбритых солдат национальной армии, что заправляют в самолет кислород. Машинка, сравнявшая их волосы, похожие на спутанные черные шерстяные нитки, словно бы коснулась едва-едва, хотя на вид по уставу – кажется только, что чуть отвернешься, как они снова станут бородатыми.

– А тебя как?

Мальчик – сколько ему, восемнадцать? Моим десятиклассникам на год меньше. Или на полгода. И веснушки на носу совсем как у Миши Тараканчика, только роста высокого – выше всех кислородчиков, выше меня, хотя на мне сапожки на пластмассовом каблучке.

Мама в «Детском мире» купила – хотела, чтобы в Чехословакию в них поехала, а в день отъезда не хотелось спорить – тем более, что идти до вокзала почти сорок минут, а по дороге – ворох тополиных листьев. Которые с детства никогда не казались красивыми и не лежали между страницами книг для гербария – зато были со мной во всех лужах, под пластмассовыми каблучками сорока минут пути на московский поезд.

2
{"b":"862197","o":1}