Возможно, об этом знал и капитан. Ни милостей, ни прозрачно проступавших за ними выгод он абсолютно не оценил. И даже не дал себе труда подумать о том, что случается с теми, кто отвергает милости ордена. Более того, уже на следующий день сей закоренелый грешник прислал дерзновенное письмишко, в котором настоятельно рекомендовал его люминесценцию «как тоже способному человеку» покончить с мракобесием, применить свой ум не во вред, а на благо прогресса, или, на худой конец, выучится какому-нибудь полезному ремеслу. Чтоб не было стыдно перед земными предками…Все послание, от первой до последней буквы, являло собой неслыханный вызов ордену. Однако именно последний совет окончательно выбил эпикифора из седла.

Ремеслу?! Да кто бы советовал! Дворянчик в седьмом поколении, сам Форе за всю жизнь кроме ложки никакого полезного орудия труда и в руках-то не держал. Что ж, великосветский повеса, напросился. Увольнение из армии станет для него лишь первой из неприятностей. И далеко не самой худшей. В Бубусиде превосходно знают, как организовать нескучную жизнь. И эпикифор уже догадывался, какой именно вариант изберут многоопытные обратья.

Медленно-показательный. Неотвратимый и неуклонный, как сама судьба. Чтобы после каждой ступени падения Форе слухи о нем успели распространиться. Тогда и другим неповадно будет. Одно из двух: либо сам сломается, либо, уже в финале, ему помогут. Третьего практически не бывает.

Немного жаль. Ум-то был красивый…

Пока Базилевс сморкался, а эпикифор размышлял о судьбе гвардейского дурака, на площади постепенно восстанавливался порядок. Вдоль смешавшихся рядов сновали офицеры. Среди них особенно старался свежеуволенный капитан Форе.

Первый эскадрон, тесня весь полк и не рискуя обернуться в августейшую сторону тылом, пятился с площади. Волна уплотнения передалась следующему эскадрону, затем прокатилась по всей массе войск, и наконец скрылась за поворотом Пресветлого Пути, главного проспекта Ситэ-Ройяля.

– Пушки успели перезарядить? – вполголоса осведомился эпикифор.

– Никак нет, ваша люминесценция, – шепотом ответил обрат Глувилл. – Но половина из них не стреляла, как вы и советовали.

Великий сострадарий опустил веки.

Тубан Девятый к этому времени пришел в себя, подбоченился и шагнул к перилам.

– Попытайтесь еще раз, обрат люминесценций, – милостиво бросил он через плечо.

– Вы очень добры, ваше величество.

– Даже слишком, обрат вы мой сострадарий.

Эпикифор не ответил. Пушки ударили повторно, вновь грянул марш, боязливо двинулись кирасиры. От вида блестящих доспехов настроение базилевса внезапно улучшилось.

– Экие молодцы! А кто этот рубака на вороном жеребце?

– Капитан Форе, сир, – ответил принц Андрэ. – Быть может, вы отмените его увольнение?

– Он мне не нравится, – капризно заявил принц Антуан, который находил удовольствие в том, чтобы во всем вредить брату.

– Офицеров нужно менять почаще, – наставительно изрек базилевс. – Чтобы не заносились, – добавил он, искоса глядя на обрата эпикифора.

Его люминесценций усмехнулся одной половиной лица.

Между тем, ничего не подозревающий капитан Форе отсалютовал саблей и проехал мимо вместе с уже не своим эскадроном.

– Да и солдаты у него выглядят не лучшим образом, – заявил принц Антуан.

И принялся расточать похвалы второму эскадрону, который ничем не отличался от первого. Из звездной толпы маршалов, генералов и адмиралов посыпались замечания, подтверждающие безусловную правоту его высочества. Один старик Гевон хранил молчание. К счастью, он один и стоил всей этой толпы. И, к несчастью, об этом знал.

– Плачет, плачет по нему Ускоренный Упокой, – со страстностью истинного пампуаса прошипел обрат Глувилл.

– Тихо, – отозвался эпикифор. – Гевона не трогать! В армии должна оставаться как минимум одна голова. Ясно?

Глувилл смиренно потупился. Эпикифор перевел взгляд на третий эскадрон.

– А кто это там, такой кругломорденький?

– Лейтенант Латур, ваша люминесценция.

– Почему не знаю?

– Третий день, как назначен, хозяин. Я думал, вам известно.

– Следить за лейтенантами утомительно, мой дорогой. Пусть это будет твоей задачей.

Секретарь молча поклонился. А эпикифор подумал о том, что в гвардии развелось слишком много офицеров с халликуманскими фамилиями. Ну, и соответственными характерами. Все эти Форе, Латуры, Шанжю etc., как правило, храбры, но уж очень импульсивны, склонны поддаваться примитивным чувствам. Словом, требуют постоянного надзора со стороны Санация. И далеко не всегда одной этой службы достаточно. Зачастую требуется вмешательство самой Святой Бубусиды. Случай со строптивым капитаном Форе – как раз оттуда.

Алеманцы гораздо спокойнее, педантичнее, исполнительнее, зато излишне сентиментальны и втайне симпатизируют Поммерну. Люди с альбанскими корнями мало склонны к интригам и тайному недоброжелательству, но очень упрямы. Сианцы, напротив, расчетливы, хладнокровны, коварны, великолепно подходят для тайных служб ордена, но как раз по этой же причине истинной преданности ждать от них не приходится, их преданность всегда имеет денежный эквивалент. А вот магрибцы способны на самую бескорыстную преданность, однако ленивы, неряшливы, необязательны. Муромцы в массе своей чересчур бесшабашны, вечно обуреваемы страстями, поэтому способны на что угодно. Так же, как иберильцы с флорансийцами. Меньше всего неожиданностей бывает с пампуасами. Конечно, проблемы есть и с ними. Земляки святого Корзина Бубудуска чрезмерны в религиозном рвении, дики, прямолинейны, туповаты. К тому же свято убеждены, что все руководящие посты в ордене должны принадлежать им, только им, и никому более, поскольку сам святой Корзин приходится им земляком. С этим вредным убеждением Санаций борется уже пятый век, ровно столько, сколько существует орден, но будет бороться еще до тех пор, пока он существует.

Тем не менее, бороться необходимо. В частности, недельки через две-три следовало заменить второго человека в ордене, главу Святой Бубусиды некоего Керсиса Гомоякубо, который стал себе позволять что-то уж больно много самостоятельности.

Эпикифор вздохнул. В общем, человеческая масса империи являла собою богатейший спектр, но идеального материала для Работы не существовало. Выбор всегда приходится делать индивидуально, шаг за шагом сплетая и обновляя сеть, без которой империя неизбежно рассыплется на гроздь грызущихся осколков. Сеть, охватывающую армию, полицию, двор, флот, суды, церковь. Риск, хлопоты, хлопоты и хлопоты. Порой, в минуты крайнего утомления, сверх всякой меры пресытившись людьми со всеми их низостями, эпикифор сожалел о своей доле, мечтая о тихой жизни какого-нибудь смотрителя маяка. Однако обратного пути у люминесценция нет. Великие сострадарии пожизненны и никогда не уходят в отставку. С этого поста можно уйти только в могилу, а туда не хотелось. Робер де Умбрин, шестьдесят третий эпикифор Ордена сострадариев, вовсе не был уверен в существовании Того, кому служил.

… Вслед за кирасирами проследовали три полка гвардейской пехоты. В красных, зеленых и синих мундирах, – цвета государственного флага Покаяны. Идеальный строй, рослые усачи, громовой «виват»…

Довольный Тубан без устали махал своим платочком. Он и не подозревал, что новые мундиры его гвардии пошиты всего за три дня до парада и оплачены из средств ордена, все четыре тысячи. Его величество базилевс-император Пресветлой Покаяны и не должен интересоваться подобными мелочами. Его величество с младых ногтей должен быть окружен роскошью. Время его бесценной жизни не могло уходить на дела. И не уходило.

Охота, бриллианты, карточная игра, завтраки на траве, балы в многочисленных дворцах и замках. Первая любовница – в пятилетнем возрасте, последняя соска – в двадцать шесть. Темные ряды бочек в погребах, несметная поварня, лакеи у каждой двери, даже у двери в туалетную комнату. Оранжереи, парки, променад-аллеи на берегу моря. Фонтаны, каналы, целые озера с золотыми рыбками. Экипажи, карлики, шуты. И фрейлины императрицы, большинство из коих с четырнадцати лет официально зачислено в Неутомимый Альковат, а меньшинство предназначено для той же цели. Обезьяны, конюхи, лекари, медные лбы дворцовой стражи, ненасытная прорва придворных – в империи все и вся призвано угождать малейшей прихоти одного-единственного человека. И надо отдать ему должное, ныне почти здравствовавший базилевс оказался воистину незаурядным субъектом, поскольку к сорока семи годам не совсем еще превратился в животное с куском жира вместо мозгов.