Так они и жили, со вкусом беседуя и без аппетита обедая. Фань – в ожидании момента, когда иссякнет алчность имперского правосудия, а Мартин – в ожидании момента, когда его место потребуется для кого-то еще. Именно при этих двух условиях было возможно их освобождение.

Но случилось то, чего ни Фань, ни даже фон Бистриц предусмотреть не могли. Случилось то, что влияние его люминесценция эпикифора на его величество базилевса-императора неожиданно пошатнулось. И для возвращения оного эпикифор решил прибегнуть к испытанному средству – припугнуть повелителя.

По какой прихоти судьбы, почему из многих тысяч заключенных, которыми в любое время располагала Святая Бубубсида, выбор пал именно на Фаня и Мартина, – это останется загадкой навсегда. Вполне возможно, свою роль сыграл перевод в привилегированные апартаменты Призон-дю-Мар, что и обратило на себя рассеянное внимание какого-нибудь бубудуска-исполнителя. Но как бы там ни было, под рукой у люминесценция очень кстати оказались два крупных злодея.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Фань является беспросветно черным магом, намеревавшимся навести порчу на все императорское семейство. А Мартин – и того хуже, – вылитый небесник. Обо всем этом, несколько смущаясь, им объявил не кто-нибудь, а лично начальник тюрьмы. Негодяев тут же заковали в железы и перевели прямо в Сострадариум, во дворец самого обрата эпикифора. Перевели, и, что особо не понравилось им обоим, поместили в очень приличную камеру, в которой даже пол оказался паркетным. Камера эта находилась отнюдь не в подвале, а гораздо выше, в одной из башен дворца. С мелкими правонарушителями Бубусида так не церемонилась.

– О, замечательный вид, – восхитился Мартин, подходя к окну. – Гораздо лучше, чем из Призон-дю-Мар. Весь Домашний флот как на ладони… Взгляните, напротив нашего окна стоит линкор «Орейя». А на «Тубане Девятом» опять вечеринка. Так и сияет…

– О чем вы думаете, Мартин! Бросьте. У меня дурные предчувствия, – заявил Фань. – Очень дурные. Мы здесь оказались совсем не по ошибке! Разве вы не понимаете? Это хуже. Это политическое решение! Возможно – самого великого сострадария.

– И что, будем и впредь уповать на его святость? – спросил Мартин.

– У вас еще есть охота шутить? – уныло удивился Фань, дуя на слегка отдавленные пальцы.

Неожиданно их посетил тот самый околоточный прокурор, по милости которого Фань оказался за решеткой.

– Послушайте, я далеко не ангел, но в этом повороте никак не замешан. Что могу для вас сделать?

– Все, что могли, вы уже сделали, – со страстью заявил Фань. – Уходите. И не думайте, что я облегчу вашу совесть.

– Зачем же так, Лю, – мягко вмешался Мартин. – Что сделано, то сделано. Никому хуже не будет, если мы примем сострадание этого доброго обрата.

– В пределах возможного, – поспешно вставил прокурор. – В пределах возможного.

– Что ж, давайте попытаемся определить эти пределы. Возможно ли нам выкупиться?

Слуга закона печально развел руки в кружевных манжетах.

– Решение принято на таком уровне, что… Взять-то возьмут, это никогда не было проблемой…

Мартин стало смешно, но он спохватился и напустил на себя скорбный вид.

– Понятно. А можно ли нам выкупаться?

Прокурор просиял.

– О, это я устрою. Вы не поверите, но я люблю делать людям добро.

– Почему? Верим. Просто вам, по-видимому, это редко позволяют…

Прокурор нахмурился.

– …разные обстоятельства.

Прокурор вновь разулыбался.

– Вот-вот! Именно так. Что поделаешь? Обстоятельства. Вы хороший человек, сударь.

– Разумеется. Иначе меня давно бы выпустили.

– Это была шутка, правда?

– Правда.

– Вот я и говорю, что шутка.

– Ну да. Для тех, кто не может позволить себе правды.

– О, вы-то теперь вполне можете. Видите, есть плюсы и в вашем положении, ха-ха. Но не всем так везет.

– Хотите поменяться?

Прокурор посмеялся еще раз.

– Для этого нужно любить правду несколько больше, чем я могу себе позволить. Вместо этого позволю себе заметить, что правда – это еще не все, что можно любить на белом свете.

– Святая правда. Опять же.

Прокурор приподнял бровь.

– Сударь! Да вы презанятный собеседник. Жаль, что снисхождение невозможно к таким ужасным преступникам, как вы.

– Точно? – на всякий случай переспросил Фань.

– Да точно, точно. Точнее некуда. Но коль скоро это так, быть может, вернемся к пределам возможного? Что еще вы хотите?

– Одежду приличную. Камеру чтобы почище убрали да кормили по-человечески. Сколько нам еще осталось?

– Пока эшафот соорудят… впрочем, нет, вас же к костру приговорят. Но процесс организуют по всем канонам, не сомневайтесь. Это означает, что потребуются и заседания, и свидетели ваших черных дел. С десяток, не меньше. Их еще нужно обучить… правилам поведения в королевском суде. Дней пять-шесть у вас будет, нечестивцы.

Прокурор свое слово сдержал. Тем же вечером в камеру прикатили бочку и наполнили ее водой. После того, как злоумышленники искупались, к ним явился улыбающийся благодетель.

– Вы так любезны, – сказал Мартин, надевая не новую, но почти чистую рубашку. – По-моему, от меня перестало пахнуть.

– Чистого человека и судить приятно, – пошутил прокурор. – Всего доброго, господа.

Пожилые бубудуски укатили бочку.

– Чистому еще больше хочется жить, – печально сказал Фань. – И зачем вы это затеяли?

– Люблю удобства.

Вошел надзиратель Мормидо. Подозрительно осмотревшись, он велел вновь надеть на преступников кандалы. Потом скривился и спросил:

– Жалобы есть?

Мартин пожаловался на несправедливость.

– Ох! Взрослые вроде люди. Я же серьезно спрашиваю.

– Серьезно? А, тогда другое дело. Нас еще ни разу не брили. Подстричься тоже не мешает.

– И так сойдет, – ответил тюремщик, лицо которого постоянно скрывала щетина.

– Друг мой, – проникновенно сказал Мартин. – Мы не можем в таком виде предстать перед его люминесценцием. Как ты думаешь, ему будет приятно?

– С чего вы взяли, что он будет присутствовать на суде?

– А как же. Мы ведь покушались знаешь на кого?

Мормидо перекрестился.

– Знаю, знаю. Ладно. Но смотрите, у цирюльника бритвы и тому подобное. Самоубийства не допущу, даже не пытайтесь.

– Любезнейший! Небесникам самоубийство запрещено. Большой грех.

– Так вы и впрямь небесник?

– Сказано – небесник, значит – все, баста. Небесник и должен быть. Ты что, не веришь его люминесценцию?

Мормидо вновь перекрестился.

– Как можно! Верую. Небесника, однако, вижу впервые. Прям такой же, как все. Только рожа хитрая. Как же вас распознать-то, а?

– Даже и не пытайся. Один великий сострадарий умеет. На то он и великий.

– Да-а, дела. А сотоварищ ваш того… голову о стенку не разобьет? Чего-то он сильно смурной сегодня.

– Видишь ли, он действительно расстроен тем, что его хотят сжечь. Неужели ты думаешь, что это приятно?

Мормидо думал о другом. Он почесал затылок и сообщил:

– Ну, у каждого свои заботы. А мне вот вас палачу нужно живехонькими сдать. Потому как мертвого казнить не получается. И чтобы морды без синяков были, а то людям показать стыдно. Вы уж не накладывайте на себя руки, а? Чего самим-то утруждаться! Потерпите как-нибудь до казни, ладно?

– А чего? Ладно, потерпим. Недолго уж осталось.

Мормидо обрадовался.

– Честно?

– Дорогой мой! Ты когда-нибудь слышал, чтоб колдуны и черные маги с собой кончали?

– Чего не слыхал, того не слыхал, – умудренно качая головой, сказал Мормидо.

– Вот и ступай спокойно.

Мормидо все же продолжал топтаться на пороге.

– Сударь, вам терять нечего – так и так один конец. А если у меня возникнут неприятности, вам же легче не станет?

– Да не особенно.

– Вот и не берите грех на душу. Сильно вас прошу: присмотрите за энтим, ладно? Но чтобы морда целая была.