Если точнее, моя манера письма в «Своем месте» — это следствие желания изобрести язык, кото­рый наследовал бы классическому литературному языку — очищенному, без метафор и пространных описаний, языку анализа, — и в то же время включал бы в себя слова и выражения из языка народного, например «Вот же гусак неуклюжий».

Вставлять в текст подобные слова и фразы для меня очень важно с социальной точки зрения: как я пишу в «Своем месте», именно они «­очерчивают границы, передают цвет того мира, где жил мой отец, где жила и я». Продемонстрирую этот способ письма на паре других примеров из начала книги: «Всё началось в последние месяцы девятнадцатого века, в нормандской деревушке в двадцати пяти кило­метрах от моря. Те, у кого не было своей земли, сдавались внаем к местным зажиточным фермерам». «Сдаться внаем» — выражение, которое я слышала в детстве и которое вполне отражает отношение работника к нанимающему его хозяину. «Так и мой дед работал на чьей-то ферме возчиком. А летом еще и косил траву, собирал урожай. Ничего другого он не делал за всю свою жизнь, с восьми лет. В субботу вечером он приносил получку жене, а та в воскресенье отпускала его поиграть в домино и пропустить стаканчик. Он возвращался пьяный и еще мрачнее обычного. По любому пустяку лупил детей картузом. Человек он был жесткий, никто не смел с ним связываться. Его жена „улыбалась только по праздникам“». Этот отрывок, посвященный моему деду, весь состоит из словечек и выражений, которые я помню с детства, сплошь просторечных («получка», «пропустить стаканчик», «улыбаться только по праздникам»), и которые передают ощущение реальности в том виде, в каком она была прожита тогда.

По большому счету моя цель — писать литера­турно, но на всеобщем языке. Это решение можно назвать политическим, ведь его цель — разрушить иерархию, придать одинаковое значение словам и действиям всех людей, независимо от их положения в обществе.

И это решение объясняет, почему позже, в книгах «Дневник улиц» и «Внешняя жизнь» я фокусируюсь на том, что вижу в общественном транспорте, в метро, в электричках, в торговых центрах — проще говоря, на всех тех людях, среди которых я существую.

«Писать жизнь» — это название я сочла самым подходящим для сборника всех моих текстов за последние сорок лет, опубликованного издательством «Галлимар» в коллекции «Кварто». Писать жизнь — не мою жизнь. В чем разница, спросите вы? В том, чтобы воспринимать то, что со мной произошло и продолжает происходить, не как нечто уникальное — чего стыдишься или не можешь выразить, — но как материал для наблюдений с целью понять, выявить истину более общую. С этой точки зрения не существует того, что мы называем личным: есть лишь события, которые проживаются единичным, частным образом (ведь всё происходит именно с нами, не с кем-то другим), — но суть литературы в том, чтобы описывать эти личные события в безличной манере, стремиться к универсальности, к тому, что Жан-Поль Сартр называл «универсальной единичностью». Только так литература «разрушает одиночества»2. Только так можно разделить с другими опыт стыда, страсти, ревности, бега времени, смерти близких — всего, из чего состоит жизнь.

Конечно, моя память намертво переплетена со словами и образами из моей юности, проходившей в нормандской глубинке. «Свое место», «Женщина», «Стыд» — в этих трех текстах жители Ивто и Нормандии в целом, несомненно, узнавали город, конкретные его места, даже отдельные слова. Но то, о чем говорится в этих книгах, — универсально, потому что касается положения в обществе, жизненной траектории, стыда — универсально настолько, что тексты эти были переведены и нашли читателя в совершенно других культурах — в Японии, Южной Корее, Египте.

Похожим образом в «Годах» я изобразила период с конца сороковых до конца шестидесятых на примере увиденного и услышанного в Ивто. И описание двухнедельных распродаж, появившихся в пятидесятые, основано на том, что я сама видела в Ивто, но изложено в собирательном ключе, как обращение к памяти каждого: «Под слоем неизменного — прошлогодних цирковых афиш с портретами Роже Ланзака, фотографий с первого причастия, которые раздавались подругам, клуба французской песни на „Радио Люксембург“ — дни наполнялись новыми желаниями. По воскресеньям люди толпились у витрины магазина электротоваров и смотрели телевизор». [Воспоминание о пассаже Деламар.] «Владельцы кафе тратились на телеаппараты, чтобы привлекать посетителей». [Воспоминание о «Старой таверне».] «К традиционным ярмаркам и гуляниям на приходские праздники добавился новый весенний ритуал — Двухнедельная распродажа. В центре города из громко­говорителей, вперемешку с песнями Анни Корди и Эдди Константина, доносились призывы делать покупки и выигрывать призы — машину „Симка“ или столовый гарнитур. На площади Мэрии местный конферансье [не буду называть фамилию, хотя помню ее], стоя на подиуме, развлекал публику комическими номерами Роже Николя и Жана Ришара, зазывал желающих кидать кольца или играть в мгновенную лотерею, как на радио. Поодаль восседала Коро­лева Торговли с короной на голове».

Словом, Ивто — это пространство для экспериментов, материал, предоставленный памятью, но использованный и преобразованный письмом в нечто общее.

Любопытно, что Флобер в письмах часто упоминает Ивто и глумится над его уродством. Он называет его «самым уродливым городом в мире», добавляя, впрочем, утешительное «после Константинополя». В «Лексиконе прописных истин» он откровенно издевается: «Увидеть Ивто и умереть». Но в одном его письме к любовнице, Луизе Коле, есть и такая фраза, в свое время меня поразившая: «Для литературы нет каких-то особо прекрасных сюжетов, и тем самым Ивто стоит Константинополя»3.

Если угодно, это будет моим заключительным словом…

Вверху: В саду с моей двоюродной сестрой Колеттой, лето 1949-го

Внизу: Лето 1946-го, улица Де-л’Эколь, за домом, мне шесть лет

«Быть девочкой означало в первую очередь быть мной: всегда слишком высокой для своего возраста, к счастью, крепкой, хотя и бледной, с пухлым животиком и без намека на талию вплоть до двенадцати лет».

(«Замороженная женщина»)

В окне, между двоюродными сестрами Колеттой и Франсеттой, лето 1953-го

«У нас в магазине продается еда и напитки, а еще — куча всякой мелочевки, ворохом наваленной в углу. Дешевые духи на картонке, два носовых платка в рождественском башмаке, пена для бритья, тетради в пятьдесят листов. Родители торгуют самыми заурядными вещами — алжирским вином, паштетом в фасовке по килограмму, печеньем вразвес; каждого продукта не больше двух видов: наши покупатели непритязательны».

(«Пустые шкафы»)

Из тетради по французскому за пятый класс

Суббота, 15 ноября 1953

Опишите вашу любимую комнату в доме

Моя излюбленная часть дома — кухня, где блестит белая плитка и царит свежий и бодрый запах чистоты. Она средних размеров и правильной формы. Деревянный стол накрыт клеенкой, а на нем, в синей вазе, перед моими глазами предстает букет распустившихся нераскрывшихся роз, на которых еще не высохли капли ночной росы. Вокруг стола расставлены деревянные стулья и табурет. В углу, на белой плите за ярко горит огонь, а на нем побулькивает рагу из кролика. Справа от плиты расположена раковина, а слева — лакированный сервант. В углу — журнальный столик и кресло, в котором я зачитываюсь книгами при свете уютной лампы. На столике стоит приемник, и из него доносятся звуки джаза. Картины с сельскими пейзажами и натюр­мортами радуют глаз и оживляют стены, оклеенные выкрашен­ные в нежно-зеленый цвет. В углу напротив возвышается шкаф, а в нем поблескивают кастрюли и столовая посуда. Перед плитой, на коврике, покойно растянулась наша собака Лулу, а в кресле резвится с катушкой ниток кошка Нуну. Мари-Жозе, наша служанка, гото­вит ужин: ее круглые и красные, как спелые яблоки, щеки пыла­ют зарделись от жара плиты. Она снует туда-сюда, помешивает ложкой в кастрюльках и ловко раскатывает тесто. До чего мне нравится наша кухня, где меня всегда ждут какие-нибудь лакомства (до которых, признаться, я большая охотница), из-за где царит атмосфера благоденствия и сияет яркий свет.