РУИНЫ
На протяжении последних тридцати лет во время коротких поездок в Ивто я замечаю в нем изменения и разрушения. Что-то, к моему огорчению, давно исчезло — например зерновая биржа, где располагался знаменитый Зал с колоннами и старый кинотеатр «Леруа». Возвращаясь домой, я больше ни минуты не думаю о городе, в котором только что была — в сегодняшнем его обличии, с новыми магазинами и современными постройками. Реальный город исчезает, не оставляя во мне ни следа, я почти мгновенно его забываю. То же происходит и с домом, где я когда-то жила (теперь его не узнать): едва взглянув на него мельком из окна автомобиля, я тут же его забываю. Память здесь сильнее реальности. Для меня существует лишь город из моих воспоминаний, особое пространство, где я познавала мир и жизнь. Пространство, которое вмещало мои желания, мечты и унижения. Другими словами, пространство, совсем не похожее на реальный нынешний город.
Естественно, это пространство опыта, которым стал для меня Ивто, я делю с другими его обитателями, но не во всем мы совпадаем: прежде всего различается наш возраст, затем — район, где мы жили, школа, в которую ходили, и наконец (самое главное) — социальное положение наших родителей.
Учитывая, что родилась я во время Второй мировой, переехала в Ивто осенью 1945-го и провела там бо́льшую часть так называемого Славного тридцатилетия, то есть периода, когда уровень жизни неизменно повышался и всюду царила надежда на счастливое будущее, очевидно, что моя память об этом городе носит глубокий отпечаток Истории.
Прежде всего — Истории «с большой буквы и большой дороги», как писал Жорж Перек, но то был уже не шум и ярость бомбардировок, которые я пережила в Лильбоне (в 1944-м они гремели над всей Нормандией). Нет, когда я приехала в Ивто, там было странное затишье, немой пейзаж разрухи: центр города лежал в руинах, простиравшихся на сотни гектаров. Ивто был уничтожен дважды: в 1940-м его сожгли при довольно смутных обстоятельствах (народная память винит местную власть и архиепископа; цитата: «Когда пришли боши, эти удрали первыми…»), а в 1944-м разбомбили союзные войска. Представьте на месте всех зданий в центре (им уже по шестьдесят лет, но я называю их «новыми», потому что их возводили на моих глазах) поле, усеянное разнородными обломками и кусками стен, огромные воронки в земле, завалы вдоль линий улиц, пару чудом уцелевших домов, гостиницу (это был «Отель де-Виктуар»), одну-две лавочки, а церкви нет вовсе.
Вот образ того хаоса, который предстал передо мной в день, когда я впервые въехала в Ивто с родителями, сидя у отца на коленях в кабине грузовика с нашими вещами, но хаос усиливался еще и тем, что повсюду беспорядочно бродили толпы людей, загораживая проезд грузовику: был праздник святого Луки и, возможно, первые народные гуляния после войны. Быть может, именно из-за этого сочетания праздника и разрухи такие гуляния — ярмарки, как их называли, — с тех пор всегда одновременно пугали и завораживали меня: и в Ивто, и позже в Руане, где ярмарка занимала весь бульвар Де-л’Изер. Одно я знаю точно: тот образ произвел на меня неизгладимое впечатление.
С тех пор, где бы я ни бывала, любые руины — даже античные, в Риме или Баальбеке, — неизменно возвращали меня к руинам из моего детства. Каждая стена, на которой я замечала следы снарядов (как в Бейруте в 2000-м), заставляла меня содрогнуться.
В середине семидесятых я по чистой случайности переехала в выросший из-под земли Сержи, который тогда называли «новым городом». Повсюду краны, экскаваторы, прокладываются дороги, строятся здания: это была реконструкция центра Ивто в десятикратном масштабе, а та длилась около десяти лет, то есть почти всё мое детство и подростковый период. Сквозь этот город, рассчитанный на сто тысяч жителей, проглядывали послевоенные годы в моем маленьком городке — выдающееся, в общем-то, время, когда Нормандия восстанавливалась и всюду царила надежда и вера в прогресс. Память о разных местах, которую мы храним в себе, похожа на палимпсест, выскобленный пергамент, где текст писали слоями, один поверх другого, и порой старые проступают так, что их можно различить. В 1975-м, сквозь строящийся Сержи, я различала, я «читала» центр Ивто пятидесятых, весь в строительных лесах.
ПРОСТРАНСТВО ОПЫТА
В моей памяти сохранилась не вся топография Ивто, хотя ребенком я обошла и объездила почти все его районы: сначала во время воскресных прогулок с мамой, позже — колеся на велосипеде с двоюродной сестрой Колеттой. Конкретное место, где мы когда-то жили, маршруты, которыми ходили, хранят в себе наш личный образ города. В моем детстве, когда слово «районы» в устах политических обозревателей и журналистов еще не стало неотделимо от эпитетов «неблагополучные», оно использовалось как противопоставление центру и подразумевало не только географическую удаленность, но и часто — низкие доходы обитателей. А иногда еще и дурную славу. В таких районах улицам не давали названий, часто это были безымянные дороги, как за городом. С тех пор прошло уже столько лет и всё так изменилось, что я чувствую себя вправе их перечислить: Рефиньи, Де-ла-Брем, Дю-Шам-де-Курс и, конечно, Дю-Фэй. В основном самовосприятие людей напрямую зависело от того, насколько далеко они живут от центра города. Границы этого центра я ни тогда, ни сейчас определить не смогла бы: в материальном виде их не существовало, но в речи они были вполне реальными; люди говорили: «Я поехал в город», «Я иду в город» или даже «Я еду в Ивто», и это означало: в Ле-Май или на улицу Дю-Кальвер, Де-л’Этан, Карно, на почту или в мэрию. Мои родители, я и почти все в нашей семье говорили «Я иду в город», словно это была какая-то чужая территория, нам не принадлежащая, где желательно появляться прилично одетым и аккуратно причесанным, где тебе встретится больше всего людей, и потому, скорее всего, тебя будут судить и оценивать. Территория чужих взглядов и, как следствие, порой — территория стыда.
Говоря всё это, я имею в виду, что под пространственными границами между центром города и отдаленными его районами на самом деле подразумеваются другие границы — социальные. Они не всегда совпадали с топографическим разделением: обеспеченные люди на виллах или в больших особняках соседствовали с рабочими, бедными стариками и многодетными семьями, теснившимися в «одноэтажках» без водопровода и канализации. Сегодня это называется социальной неоднородностью — именно таким было пространство, в котором я осваивала мир: оно охватывало вокзал, улицы Де-ля-Репюблик и Кло-де-Пар, мост Де-Кани, район Шам-де-Курс вокруг дома престарелых с его вечерним колокольным звоном. И в этих пределах я могла наблюдать за социальными различиями и несправедливостью с места в партере; более того, из-за положения моих родителей мне и самой случалось проявлять пренебрежительную снисходительность к людям победнее.
Я не буду возвращаться здесь к тому, о чем уже подробно рассказывала в двух других книгах — «Свое место» и «Женщина» — к социальному подъему, пусть и ограниченному, в результате которого мои родители (оба были из рабочего класса) открыли свое кафе-бакалею сначала в Лильбоне, а потом в конце улицы Кло-де-Пар. И всё же хочу отметить, что мое детское и подростковое восприятие много впитало из той неприкрытой и порой жестокой социальной действительности, которая каждый день открывалась передо мной в родительском кафе-бакалее, — там всё подчинялось торговле, о личном пространстве не было и речи. «Мама, к нам пришли!» — должна была крикнуть я, если мать куда-то отходила и не слышала дверного колокольчика. В целом могу сказать, что меня всегда окружали люди и росла я среди людей самых разных, хотя в основном наши посетители принадлежали к наименее обеспеченной части местного населения. В отличие от современных магазинов в центре города, здесь не было незнакомцев: за каждым посетителем стояла история — про его семейную, общественную и даже интимную жизнь, — которую другие пересказывали обиняками в нашей лавочке, и я, разумеется, не упускала ни слова. Это был богатый и разнообразный мир, напрямую зависимый от экономической действительности — как и мои родители: они боялись недостачи, боялись, что у них «не получится», приходили в отчаяние, подсчитывая вечерами «выручку», которая становилась всё меньше. Я помню всех жителей нашего района — и не только тех, кто приходил к нам за покупками. Когда я писала «Пустые шкафы», эти люди так и стояли у меня перед глазами, но, конечно, я изменила все имена.
