— Это ты, музия? — спросила донья Мерседес, вытягиваясь в своем низко подвешенном гамаке, закрепленном на металлических кольцах, вбитых в стены.

Я поздоровалась с ней и села на вторую кровать у окна. Она никогда не спала на ней. По ее словам, с этой кровати, несмотря на ее большие размеры, кто-то совершил фатальное падение. Ожидая, пока она встанет, я осматривала эту странно обставленную комнату, которая никогда не приводила меня в восторг. Вещи здесь были расставлены, по-видимому, с целеустремленным несоответствием. Два ночных столика, у изголовья и основания кровати, были завалены свечами и статуэтками святых и служили алтарями. Низкий деревянный платяной шкаф был выкрашен в голубой и розовый цвет. Он загораживал дверь, которая выходила на улицу. Я удивилась, что одежда доньи Мерседес — она никогда не носила ничего, кроме черного — висела повсюду: на крючках, на стене, за дверью, у изголовья и в ногах железной кровати, и даже на веревках, поддерживающих гамак. Хрустальная люстра, которая не работала, ненадежно болталась под потолком, сплетенным из тростника. Люстра была серой от пыли, и пауки оплели паутиной ее граненые призмы. На дверях висел отрывной календарь.

Скрестив пальцы на копне седых волос, Мерседес Перальта глубоко вздохнула и, спустив с гамака ноги, нашарила ими матерчатые сандалии. Она секунду посидела, затем подошла к раскрытому настежь окну, прищурилась, пока ее глаза не приспособились к вечерним лучам, осветившим ее комнату, и внимательно посмотрела на небо, словно ожидая от заходящего солнца какое-то послание.

- Мы пойдем на прогулку? — спросила я.

Она медленно обернулась.

- На прогулку? — переспросила она, удивленно вскинув свои брови. — Как мы можем идти гулять, когда меня ожидает какой-то человек.

Я раскрыла рот, уже готовясь сообщить ей, что к нам никто не приходил, но насмешливое выражение в ее усталых глазах вынудило меня замолчать. Она взяла меня за руку, и мы вышли из комнаты.

На деревянной скамье у входа в комнату, где Мерседес Перальта лечила людей, приходящих за помощью, прижав подбородок к груди, дремал слабый и старый на вид мужчина. Почувствовав наше присутствие, он выпрямился.

- Я плохо чувствую себя, — сказал он невыразительным голосом, взяв в руки свою соломенную шляпу и трость, лежавшую рядом.

- Октавио Канту, — Мерседес Перальта представила его мне, предварительно пожав ему руку. Она подвела его к двум ступенькам в комнату. Я следовала за ними по пятам. Он обернулся и посмотрел на меня вопросительным взглядом.

- Она помогает мне. Но если ты не хочешь, чтобы она была с нами, она уйдет.

Он остановился на мгновение, нервно постукивая ногой. Его рот дважды кривился в улыбке.

- Если она будет помогать тебе, — прошептал он с трогательной беспомощностью, — я полагаю, что все будет хорошо.

Быстрым движением головы Мерседес Перальта указала мне на табурет у алтаря, затем помогла старику сесть на стул прямо перед высоким прямоугольным столом. Она присела справа от него, лицом к нему. «Где же он может быть?» — несколько раз пробормотала она, перебирая груду банок, свечей и сигар, сухих корней и обрезков ткани, разбросанных на столе. Она вздохнула с облегчением, найдя свой морской компас, который тотчас положила перед Октавио Канту. Ее взгляд пристально изучал круглую металлическую коробочку.

- Взгляни на это! — воскликнула она, маня меня подойти поближе.

Это был тот самый компас, на который она смотрела в первый день моего прихода. Стрелка, еле различимая сквозь матовое, сильно поцарапанное стекло, энергично двигалась взад и вперед как бы воодушевляемая какой-то невидимой силой, исходящей от Октавио Канту.

Мерседес Перальта использовала компас как диагностический прибор только тогда, когда верила, что человек страдает скорее от душевного недуга, чем от естественной болезни. До сих пор я не могла определить, каким критерием пользуется она для различения этих двух видов болезней. По ее словам, душевный недуг мог проявить себя в форме ряда неудач или холода во всем теле, который в зависимости от обстоятельств мог определяться и как естественное заболевание.

Ожидая найти какое-то механическое приспособление, активизирующее стрелку, я на всякий случай изучила компас. И поскольку ничего подобного не оказалось, я приняла ее объяснение за бесспорную истину; когда человек уравновешен, т. е. когда тело, ум и душа находятся в гармонии, стрелка не двигается вообще. Доказывая свое мнение, она поочередно клала компас напротив себя, Канделярии и меня. К моему великому изумлению стрелка двигалась только тогда, когда компас был положен передо мной.

Октавио Канту, вытянув свою шею, близоруко щурился на инструмент.

- Я болен? — тихо спросил он, взглянув на донью Мерседес.

- Это твоя душа, — прошептала она. — Твоя душа в великом смятении.

Она положила компас в стеклянный буфет, затем встала рядом со стариком и опустила обе руки на его голову. Она оставалась в таком положении довольно долго, затем стремительным, уверенным движением провела пальцами по его плечам и рукам, быстро встала напротив него, ее руки счищали что-то вниз с его груди, ног, ступней. Она читала молитву, которая частично была церковным напевом, а частично заклинанием. По ее словам, любой хороший целитель знает, что католицизм и спиритизм дополняют друг друга. Она поочередно массировала его спину и грудь в течение получаса. Давая минутный отдых уставшим рукам, она периодически энергично встряхивала их позади его спины. Это называлось ею сбрасыванием накопленной отрицательной энергии.

Отмечая конец первой части ее лечения, она топнула три раза об пол правой ногой. Октавио Канту бесконтрольно вздрогнул. Она держала его голову сзади, сдавливая ладонями его виски, пока его дыхание не стало медленным и трудным. Бормоча молитву, она двинулась к алтарю, зажгла свечу, а затем и сигару, которую начала курить быстрыми, ритмичными затяжками.

- Я должен высказать это сейчас, — сказал старик, нарушая дымное безмолвие.

Напуганная его голосом, она закашляла так, что слезы покатились по ее щекам. Я забеспокоилась — не подавилась ли она дымом.

Октавио Канту, не обращая внимания на ее кашель, продолжал говорить:

- Я рассказывал тебе уже много раз, что трезвый я или пьяный, мне снится один и тот же сон. Я нахожусь в своей лачуге. Она пуста. Я чувствую сквозняк и вижу тени, снующие повсюду. Но здесь нет больше собак, лающих на пустоту и на тени. Я просыпаюсь от ужасного давления, словно кто-то уселся на мою грудь; а когда я открываю глаза, я вижу злые зрачки собаки. Они открываются все шире и шире, пока не поглощают меня…

Его голос угас. Задохнувшись, он блуждал взглядом по комнате. Казалось, что ему не совсем понятно, где он находится.

Мерседес Перальта бросила окурок на пол. Схватив сзади его стул, она быстро крутанула его вокруг так, что он оказался лицом к алтарю. Медленными, гипнотическими движениями она начала массировать область вокруг его глаз.

Я должно быть задремала, так как обнаружила себя в одиночестве в пустой комнате. Я быстро огляделась. Свеча на алтаре почти сгорела. Вправо от меня в углу, ближе к потолку, сидел мотылек, величиной с небольшую птицу. У него были большие черные круги на крыльях, они пристально смотрели на меня любопытным взором.

Внезапный шорох заставил меня обернуться. У алтаря на своем стуле сидела Мерседес Перальта. Я приглушенно вскрикнула. Ее не было здесь минутой раньше, я могла присягнуть в этом.

- Я не знала, что ты здесь, — сказала я.

- Посмотри на этого большого мотылька над моей головой.

Я поискала глазами насекомое, но она улетело.

В том, как она смотрела на меня, было нечто такое, что заставило меня содрогнуться.

- Я устала сидеть и заснула, — объяснила я. — И даже не узнала, что было с Октавио Канту.

— Он приходит повидаться со мной время от времени, — сказала она. — Я нужна ему как спиритист и лекарь. Я облегчаю бремя, взваленное на его душу. — Она повернулась к алтарю и зажгла три свечи. В мигающем блеске ее глаз был цвет крыльев мотылька. — Иди-ка ты лучше спать, — предложила она.