Итак, демократическим правительствам Англии и Франции понадобилось долгих семь лет, чтобы признать правительство трудового народа бывшей Российской империи, и только семь дней, чтобы признать фашистское правительство мятежника Франко, который приведён к власти фашистами Италии и Германии, а закулисно демократами Англии, Франции и Соединённых Штатов Америки, ради истребления революционного духа в Европе и в мире и порабощения народа Испании, а также ради распродажи достояния испанского народа иностранным капиталистам.
В сущности, Англия и Франция с удивительной ловкостью всунулись в Испанию в самый последний момент. Они не вмешивались в испанские дела, они предоставляли это сделать фашистам Италии и Германии и уничтожили нежелательную Республику кровавыми руками фашистов. Естественно, за помощь, оказанную фашисту и мятежнику Франко, придётся платить, и итальянскому и германскому капиталу надлежит получить свой весьма и весьма куш, исчисляемый десятками и сотнями миллионов рейхсмарок. Однако Англия и Франция первыми признают законность правительства фашиста и мятежника Франко, следовательно, английскому и французскому капиталу также надлежит получить свой значительный куш десятками и сотнями миллионов фунтов и франков. К чему это не может не привести? Это не может не привести к глубокому и неразрушимому конфликту интересов итальянского и германского капитала с интересами английского и французского капитала в Испании. Полная победа тут невозможна. Капитал своего никому не уступит, ничего не отдаст. Однако возможна борьба за преобладание, за получение большего куша, чем сможет вырвать противник. И борьба, как видно, уже началась. Чем может английский капитал припугнуть Германию перед предстоящим разделом добычи? Английский капитал может припугнуть Германию сближением Англии и России против Германии. Англичане не медлят. Первым принимается за дело английский премьер, и принимается за дело чрезвычайно эффектно. Первого марта в советском полпредстве устраивается ежегодный календарный приём. На приём приглашаются все министры, видные политики, банкиры, промышленники и журналисты крупных газет. Давно стало обычаем, что наиболее влиятельные министры никогда не посещают этих приёмов, не говоря уже об английских премьерах: со дня установления дипломатических отношений ни один английский премьер не переступал порога советского полпредства в Лондоне, в такой мере всё советское английским премьерам претит. И вдруг первого марта 1939 года в дверях приёмного зала появляется под руку с дочерью сам Чемберлен, высокий, сухой, с измождённым лицом. В зале – столпотворение. Гости замирают на полуслове, бегут, подобно ребятишкам, смотреть, как премьер станет себя вести в советском полпредстве, словно на чудо. Полпред проводит господина премьера в бальный зал, затем приглашает в свой кабинет, предлагает, по обыкновению, водки, премьер соглашается выпить глинтвейна. Расположившись у стойки буфета, хозяин и гость завязывают беседу на разные, поначалу, естественно, самые посторонние темы. Кабинет в тот же момент заполняет толпа. К ним теснятся возбуждённые люди и ловят каждое слово. Чемберлен не смущён. Он как будто нарочно доводит до сведения банкиров, промышленников и журналистов свои последние мысли об английской внешней политике. Прежде всего он сообщает, что по решению кабинета в Москву выезжает Роберт Спир Хадсон, консерватор, опытный политик, пятидесяти трёх лет, глава департамента по делам заморской торговли, то есть министр хоть и младшего ранга, но всё же министр. Целью поездки является урегулирование различных торговых неполадок и подготовка расширения объёмов англо-советской торговли. Полпред возражает, что жалобы английских предпринимателей на неполадки в англо-советской торговле неосновательны, в лучшем случае преувеличены, что главная трудность не в том, чтобы увеличить объёмы советских заказов английским фирмам, а в том, чтобы найти английские фирмы, которые согласились бы их выполнять, и напоминает, что в прошлом году не удалось разместить заказов на два с половиной миллиона фунтов и задержано выполнение заказов ещё на два миллиона, причем у всех отговорка одна: английская промышленность перегружена заказами по английской программе вооружений.
Чемберлен изъясняет, попивая глинтвейн:
– Действительно, вам нужны те же самые вещи, которые нужны в настоящее время и нам. Однако не вечно же это будет продолжаться. Не всегда же народы Европы будут думать только о войне и оружии. К тому же наши возможности не исчерпываются только этой номенклатурой товаров. Мы могли бы снабжать вас потребительскими товарами, почему вы не покупаете их?
Майский с самого начала тактично, но твёрдо обрывает эту старую-престарую и давно надоевшую песню:
– Советский импорт регулируется общим планом социалистического строительства, и в настоящее время мы не имеем возможности тратить ресурсы на ввоз потребительских товаров. Может быть, когда-нибудь в будущем…
– Что же вы делаете с вашим золотом?
– Держим на чёрный день, как и все.
Чемберлен пожимает плечами, а в голосе его сквозит раздражение:
– Нынче все только и думают, что о войне!
Он допивает глинтвейн, ставит пустой стакан на стойку буфета, некоторое время молчит, успокаивается и вдруг задаёт ненужный и крайне опасный вопрос:
– Каковы ваши отношения с Германией и Японией. Верно ли, что в Москву прибывает немецкая торговая делегация?
Понятно, что это истинный его интерес, что английский капитал больше всего страшится именно этого, и Майский осторожно и верно излагает событие, которое могло быть, но которого не было:
– В конце января немцы действительно поставили нас в известность о прибытии торговой миссии. Однако потом передумали. Инициатива принадлежала им. Мы с одинаковым спокойствием встретили как сообщение о её приезде, так и сообщение о её отсрочке.
Видимо, Чемберлен удовлетворён именно, тем, что переговоры не состоялись, это можно заключить по тому, что он тотчас перескакивает от Германии к Японии:
– Опасаетесь ли вы японской агрессии?
Майский облегченно вздыхает:
– Япония, известно из опыта, чрезвычайно беспокойный сосед. Мы уверены тем не менее, что Япония десять раз подумает, прежде чем рискнуть на какую-либо авантюру против нас, она хорошо знает нашу силу на Дальнем Востоке.
Чемберлен кивает головой в знак согласия и прибавляет:
– Япония слишком глубоко увязла в Китае. Ей теперь не до авантюр в других направлениях. Положение Японии в Китае всё больше напоминает положение Наполеона в России.
– В таком случае как вам рисуются ближайшие европейские перспективы?
Чемберлен не задумывается:
– Несмотря ни на что, я остаюсь оптимистом. Общее положение, на мой взгляд, улучшается. Народы Италии и Германии не хотят войны, и Гитлер и Муссолини заверяли лично меня, что их задачей является мирное развитие вверенных ему государств и тех ресурсов, какие в них есть. У меня сложилось определённое впечатление, что Гитлер и Муссолини боятся войны.
Майский не может не улыбнуться:
– Я совершенно согласен с вами в одном: Гитлер и Муссолини действительно боятся всякой серьёзной войны. Однако, опасность положения Европы заключается в том, что оба твёрдо убеждены в возможности одерживать бескровные победы, победы, основанные на блефе, на превосходстве их нервов над нервами руководителей других стран.
Чемберлен останавливается, мрачнеет, думает, точно весь вытягиваясь вверх, и лжёт прямо в глаза, поскольку до такой новой победы остаётся всего две недели:
– Для таких побед время прошло!
Как представитель Советского государства полпред удовлетворён, он узнал всё, что ему нужно было узнать. Он отводит господина премьера в сторону, они прогуливаются, говорят о посторонних вещах, неприметно для обоих припоминают отца Чемберлена, и Чемберлен оживляется, на его измождённом бледном лице появляется легкий румянец:
– Вы знаете, мой отец никогда не предполагал, что я стану заниматься политикой. Когда он умирал, я тоже не имел представления о том, что стану депутатом и, позже, министром.
