С тех пор Семен Семенович стал заходить в подсобку столовой на Р-ской улице как свой. Приходил он обычно к закрытию, когда оставалась одна Клара, и хотя работа не всегда для него находилась, какой-нибудь гостинчик он обязательно с собой уносил: то мешочек крупы, то сахарную косточку.

«Бери, бери», – приговаривала Клара»,– «мама тебе супчик сварит, а мне этого добра не жаль».

Семен Семенович приносил домой скромные Кларины дары и заработанные деньги. А жили они действительно бедно, так что мать нарадоваться не могла его новому знакомству, благословляла Клару и обязательно хотела с ней лично познакомиться, но как-то все стеснялась и откладывала. Да и Семен Семенович всеми силами противился этому.

Во время работы Клара открыла ему много профессиональных секретов. Теперь он хорошо понимал, откуда берутся эти косточки и крупа, а то и куски пожирнее, почему Клара не экономит сахар, а масло намазывает на хлеб толстым слоем.

«Ну, с маслом, положим, много не намудришь», – разъясняла она», – «масла и сразу по весу меньше, чем в накладной. Ты, Сеня, запомни, самое выгодное – это рыба. Ее положат – не поскупятся, потому как она все равно задарма плавает в океане. Рыбы в брикете всегда больше, чем по документам, а сколько в не еще лишней воды? Она ведь тоже не учитывается, вернее, вычитается. Вот ты и соображай, тут чистая выгода без всякого обмана. С мясом сложнее, но зато интереснее работать. Все зависит, как нарубить и рассортировать, куда что положить и по какой цене продать. Ты примечай, я ведь мясо не случайно по несколько раз перекладываю. Как разложишь – так и наваришь. Мясо – это мой конек, моя чистая прибыль.

Семен Семенович слушал с открытым ртом, а Клара точно фокусник знай перебрасывала куски с поддона на поддон. И если раньше ее манипуляции вызывали в нем только недоумение, то теперь он начинал что-то соображать. Где бы еще он мог пройти такую странную и увлекательную школу?

«Ты думаешь, я унижу себя до того, чтобы сметану кефиром разбавлять, тем более что она и так уже разбавленная?» – риторически вопрошала Клара, – «Нет, я работаю значительно тоньше! В нашей работе чудеса можно творить, если подойти с умом, ведь ум-то нам для того и дан от Бога».

Как-то раз после того, как они все переложили и перегрузили, Клара пригласила Семен Семеновича в свой кабинетик. Он был совсем крошечный, в нем помещался только рабочий стол, стул, больничного вида кушетка, обтянутая черным дерматином, и личный Кларин сейф. На стене висели ее почетные грамоты и несколько картинок из журнала «Огонек» – самых ярких.

«Сегодня день особенно удачным выдался, много полезных дел провернула», – сказала Клара, – «сейчас мы это отметим». Она достала из сейфа бутылку хорошего крымского портвейна, два хрустальных стакана, коробку конфет и буженину, уже порезанную на тарелке. Ловким движением большого пальца Клара откупорила бутылку – пробка отлетела в сторону. Она разлила вино «по булькам» как заправский алкаш. Так была положена традиция совместных задушевных вечеров после трудового дня.

Надо сказать, Клара хмелела мгновенно, правда, внешне это почти не бросалось в глаза, но хмель размягчал ее душу и каким-то непостижимым образом сказывался на тембре ее голоса – из резкого и сухого он становился грудным, бархатистым. А еще появлялась подкупающая простота и откровенность в рассказах о себе. Во время вечерних посиделок Клара поведала Семен Семеновичу историю своей жизни. А жизнь ее оказалась многострадальной и трудной, и Клара то и дело подливала себе и ему вина. Поначалу Семен Семенович отнекивался, но потом стал пить наравне с Кларой. Теперь, придя домой, он старался не дышать на мать, которая делала вид, что ничего не замечает, и быстро укладывался в кровать. Но заснуть он еще долго не мог, ворочался, икал и вспоминал жуткие рассказы Клары.

5.

Если выбросить из пьяного рассказа все необязательные подробности, то оставшаяся часть уляжется в простую и понятную схему: счастливое детство – арест отца перед самой войной – война – ссылка в Поволжье – возвращение домой. Последний эпизод Клара подавала особенно красочно, на что у нее были свои причины. Что же касается раннего детства, то оно оставило после себя всего несколько ярких картин. К примеру, ленинградский Зоопарк, теснота и убогость которого отразились в сознании маленькой Клары как простор и раздолье. Облезлая шкура страдающего авитаминозом бизона запечатлелась в памяти как верх пушистости. Еще помнился страх перед жирафом, который добродушно согнул шею, чтобы слизнуть с ее ладони кусочек моркови и случайно коснулся руки своим шершавым языком. О, это был ужас, громкий плач, дрожь в коленках! Но в своих рассказах Клара забиралась и в дебри совсем щенячьего возраста, а там – вот срам-то! – была, оказывается смешная и глупая процедура целования попки перед сном. Представьте себе нежно-розовую кожицу младенческой попки, покрытую влажными отцовскими поцелуями: «Кто это у нас спать не хочет, такой холосий?!» – а следом за этим полирование ее жесткой щетиной, как наждаком. Щекотно и смешно! Мать стоит рядом, протестует и тоже хохочет. И так каждый день до последнего, дозволенного целомудрием возраста.

Господи, сколько слез можно пролить, оглядываясь на свое детство издалека!

Арест – это и до сих пор нечто непостижимое. Запомнились только тревожные звуки сквозь сон, мельканье незнакомых лиц, холодные руки матери, прижавшей ее к груди – источник ночных кошмаров в дальнейшем. Его увели, он даже не успел поцеловать ее на прощание!

Арест – это почва для терзаний и сомнений еще на долгие-долгие годы: был виноват или нет? Да и чем бы мог провиниться перед государством этот жизнерадостный и добродушный инженер-строитель? К счастью, очень скоро Клара разрешила для себя этот вопрос однозначно.

Война началась с объявления по радио. Уже в середине июля суровая тетка в кителе принесла предписание на отъезд. Мать Клары была по отцу немкой, а всех немцев выдворяли из города в срочном порядке. То, что мать немка, Клара услышала впервые. Это был страшный удар, но делать нечего, поплакали, собрали чемоданы, прихватили с собой несколько золотых колец, столовое серебро, отцовские часы в золоченом футляре – все это богатство уместилось в холщовом мешочке, который мать словно ладанку всегда носила на груди, – в назначенный срок явились в распределитель, а оттуда под конвоем на вокзал.

В глухом поселке далеко за Волгой, в двенадцати километрах от ближайшей станции мать Клары определили в артель по заготовке капусты. Они шинковали ее огромным тесаком, потом капусту сваливали в большие чаны, мяли ее ногами, сыпали в нее окаменевшую соль из бумажных мешков. Работали они в сарае, где в нос шибал едкий запах забродившей капусты, а кожа дубела от соли. Над в ходом в сарай парил в воздухе лозунг: «Все для фронта, все для победы!»

Вскоре Клара стала работать наравне со всеми. Счастливое детство кануло в прошлое, стерлось из памяти, и до него ли было, когда кругом шла война.

Жили они с мамой в бараках за колючей проволокой, куда пускали только по пропускам. Не то чтобы это был лагерь, но следили за ними с пристрастием, к разговорам прислушивались, поэтому многие старались вовсе не говорить. Ели они кислые щи с картонным хлебом, спали на нарах, нужду справляли прямо на улице напротив барака. И хотя в бараках жили только немцы, по-немецки не говорил никто, чтобы не дай бог не оскорбить патриотические чувства начальства. Впрочем, не все из ссыльных владели немецким языком, для многих родным был советский.

Худо-бедно, а провели они в бараках четыре года. Вещи из заветного мешочка ушли в обмен на продукты, остались только золотые часы.

И вот наконец победа! О ней тоже узнали по радио. «Как же мы плакали тогда, кидались друг другу на шею и утопали в слезах!» – вспоминала с обидой в голосе Клара, – «Все худшее, казалось, уже позади». Уже и чемоданчик они упаковали с мечтой о доме, да не тут-то было! На выезд требовалось разрешение, а где его добыть? И вот уже за кем-то приехали родственники, кто-то послал запрос в Москву и получил «добро». Послала запрос и мать Клары, потом еще раз написала в столицу, а из Москвы – ни ответа, ни привета.