Охрана же плёвая, оружия толкового не видать, разве что тонкие прямые мечи на поясах, да на ремне за спиной палицы диковинного вида с железными рукоятями. Только испортили дурни хорошее железо на пустое баловство.[2]

И броньки скверные, разве что от случайного сабельного пореза защищающие. На головах смешные круглые шапки из зелёного сукна, на выдолбленную изнутри половинку репы похожие. Нет, ну правильно, нынче дороги спокойные, вот и нанимают жидовины кого подешевле, облегчая работу ему, боярину Ефиму Фёдоровичу Собакину. Один копейный удар… да что сделают восьмеро молокососов с без малого тремя десятками?

— Вперёд! — Собакин опустил личину шелома и пришпорил коня. — Повеселимся!

То, что за ними наблюдают с нездоровым интересом, первым заметил Митька Одоевский:

— И знаешь, Маментий, вот прямо нутром чую, что это не наши. Не Мудищевские, стало быть.

Каверзы от старшего десятника Лукьяна Петрищева, известного среди новиков учебной полусотни как Лука Мудищев, ждали все. Только вот они как-то не происходили, что очень настораживало. Видимо, старший десятник готовит что-то поистине коварное, и сейчас ждёт, чтобы десяток Маментия Бартоша расслабился от мнимой безопасности. И вот вдруг эти…

— А я говорил, что нужно было брать лодку да по воде идти, — буркнул всегда молчаливый Пётр Верейский, за два прошедших дня не произнёсший ни единого слова.

— Ты говорил? — удивился Ванька Аксаков. — Петруша, ты только подумал, но по своему обыкновению позабыл сказать вслух.

Верейский пожал плечами и опять замолчал. Он вообще отличался немногословием, неторопливостью, и способностью часами неподвижно лежать в засаде в ожидании возможности сделать единственный верный выстрел. А промахов он вообще не знал, прослыв лучшим стрелком во всей учебной дружине, а не только в их полусотне.

Ожидаемая каверза случилась к вечеру, как только сделали короткую остановку для приготовления ужина. Потом ночной переход, и к утру вот она, Коломна. Да и удобнее поздней осенью по ночам ходить, когда лёгким морозцем подсушивает дневную грязь. Слава богу, не разверзлись ещё в этом году хляби небесные, но набежавшая тучка нет-нет, да брызнет мелкой моросью. Совсем чуть-чуть, но ноги уже разъезжаются.

Конники выскочили от леса. Десятка три на первый взгляд, все в тяжёлой броне, где поверх кольчуги толстая чешуя и зерцало, закрывающее грудь и живот. И набирают разбег для таранного копейного удара.

Дело Маментию знакомое и привычное. Учёбу по отражению удара тяжёлой конницы в учебной дружине дают с особым тщанием, различая противника на обычную кованную рать и лыцарскую конницу по немецкому образцу.

— Чеснок кидай!

У каждого в поясном подсумке по десятку железных колючек, что при падении всегда выставляют вверх острый шип. Вроде бы немного, но десяток новиков враз сотней впереди себя засеивает. Пара-тройка точно налетит, может и больше, а это уже убыток в силе противнику, да и другим помешают.

— Отойти за возок!

Не ахти какая защита, но умный конь от преграды отпрянет, пойдёт в сторону, давая стрелку время на лишний выстрел. Главная защита десятка — высочайшая скорострельность и способность самих стрелков бить без промаха.

— Разобрать цели!

Сами пищали уже заряжены и теперь осталось только потянуть рычаг, сжимая пружину колесцового замка.

— Взводи!

Вот сейчас и решится, каверза ли это от старшего десятника Петрищева, или в самом деле лихие людишки вдруг вознамерились пощупать за мошну жидовинских купчишек. Ежели свои, то увидев правильное приготовление к бою, отвернут и после опознания присоединятся к ужину со своими харчами. А ежели чужие, то…

Конники опустили копья к удару и не собирались сбавлять скорость. А вот они пересекли невидимую черту, отделяющую своих от чужих.

— Огонь! — скомандовал Маментий, и сам потянул спусковой крючок. — Стрелять по готовности!

Приклад толкнулся в плечо отдачей, и конный, в которого целился Бартош, вылетел из седла. Длинная пуля с железным колпачком пробивает любые доспехи, а уж если как сейчас попадает в личину шелома… Теперь пищаль к ноге, и рука привычно тянет из перевязи новых заряд. Скусить с той стороны, где окрашено красным. Порох в ствол, затем пулю туда же вместе с бумажкой, прибить шомполом. Шомпол на место, теперь поднять пищаль и потянуть два рычага — правый взводит колесцовый замок, а левый отсыпает на полку затравочный порох из сменной шкатулки, рассчитанной на двадцать выстрелов. И снова в плечо отдача. Шесть выстрелов в минуту! За меньшее чёртов старший десятник Лука Мудищев душу наизнанку вывернет и со свету сживёт.

И закончились внезапно тати, как их и не было никогда. Лишь последнего, уже поворотившего коня и удирающего, снял пулей в спину не знающий промахов Петька Верейский. Вот в тати только дурней берут, али где ещё дурнее встречаются? Гнал бы не останавливаясь и не разворачиваясь, глядишь и утёк бы на скорости. Теперь вот лежи тут дохлый, скотина разбойная!

— Примкнуть штыки!

Пехотный меч, что на поясе, при нужде крепится под стволом и не мешает стрелять, и в этом случае именуется штыком.

— Вперёд, господа новики! Полная зачистка!

В Коломне царила непонятная суматоха, но появление десятка хорошо вооружённых верховых с заводными конями и тяжело гружённым возком не осталось незамеченным. Караульные на воротах, опознав новейшие пищали, признали своих и пропустили в город без лишних вопросов, но доложили начальству о прибытии новых воев. Потому-то и принял Иван Евстафьевич без промедления и боярской спеси, которая, честно сказать, и не изжита толком.

— Кто таков? — князь Изборский оглядел Маментия с ног до головы, отчего тот поёжился. — С чем прибыл?

Впрочем, молодой вой князю понравился бравым видом. Лет немного, но чином явно уже в дружинники вышел. Пищаль опять же новейшая за спиной, а их кому попало не выдают.

— Временный десятник учебной дружины Маментий Бартош! — последовал чёткий доклад, после чего в руках появилась пятнистая шапка беловодского образца. — Вот, господин полководец левой руки!

— Что, опять?

— Старший десятник Лукьян Петрищев приказал передать лично в руки.

Князь Иван Евграфович шумно задышал, гневно раздувая ноздри, и рявкнул:

— Пусть твой старший десятник себе в гузно эту шапку затолкает! Повадились, сукины дети, каждый месяц сюда гонцов с шапками слать, скоморохи бляжьи! Мне что, больше заняться нечем, как в ваших игрищах учебных участвовать? Дай сюда! — князь выдернул злополучную шапку из рук Маментия и бросил перед собой на стол. Взял из стаканчика перо, обмакнул в чернильницу и написал что-то на подкладке беловодской скорописью. Бартош издали смог увидеть только буквицы Х и Й. Среднюю не разглядел. — Забирай! Отдашь своему… Хотя погоди!

Полководец левой руки встал из-за стола и прошёлся по светлицы, погружённый в ведомые только ему одному раздумья. Маментий молчал.

— Ага, вот какое дело, господин десятник…

— Временный десятник.

— А вот и хренушки! Я ведь тоже шутки шутить умею. Так что отныне ты, Маментий Бартош, полноправный десятник в особой стрелецкой сотне Нижегородского пешего полка. Самой сотни, правда, нету ещё, но и хер с ней. Подчиняешься мне одному, а твой десяток будет для особых поручений. Потом скажу каких. Всё ясно, десятник?

— Ничего не ясно, господин полководец левой руки.

— На войну пойдём, понял? Давеча в Смоленске очередной бунт супротив Литвы подняли, ну и вот… Самих литвинов, понятное дело, в Днепре притопили, а потом собрали городское Вече, да постановили пойти под руку государя-кесаря Иоанна Васильевича. Государь народное волеизъявление милостиво одобрил, после чего повелел взять Смоленск под защиту от любых татей. Сам понимаешь, ныне каждый человек на счету, а тут целый десяток с новейшими пищалями. У меня на четыре полка едва сотня таких наберётся.