Однако и чрезмерное внимание к мышлению может превратить его в фикцию, если не решить основных проблем, связанных с мышлением. Об этом красноречиво говорит опыт «нового учения» о языке.
Материалистический подход к проблеме мышления связан с преодолением больших трудностей. Прежде всего необходимо решить вопрос, что такое мышление и каковы его формы. Можем ли мы ограничиваться только словесным мышлением или будем признавать его различные типы. В зависимости от этих двух точек зрения изучение проблемы развития мышления может получить различные направления.
Не менее важное значение может иметь материал, при изучении которого будет решаться проблема развития мышления. Естественно, что языковед будет иметь в своем распоряжении только языковой материал и фактически будет изучать проблему развития словесного мышления. Изучение других типов мышления является скорее задачей биолога. Однако пренебрежение этими типами в языковедческих исследованиях может быть ущербным для понимания самого мышления.
В существующей лингвистической литературе нет капитальных и достаточно исчерпывающих исследований, касающихся развития человеческого мышления и его отражения в языке. Поэтому в данном разделе мы ограничимся только постановкой некоторых проблем, имеющих непосредственное отношение к затронутой теме.
Было ли мышление древнего человека диффузным?
В связи с данной проблемой целесообразно рассмотреть два основных вопроса: 1) было ли значение слова первоначально диффузным и 2) различались ли в первобытных языках части речи?
Н.Я. Марр и его последователи утверждали, что первоначально значения слов человеческого языка были диффузными, т.е. полисемантичными:
«Одно слово всегда в физическом или материальном восприятии возникавшее, являлось выразителем десятков различных понятий… Рука давала представление, говоря проще – означала не только руку и ряд чисел 1, 2, 10, но мощь, власть, право, долг; милость, благодать, богатый, могущественный; сторона; опора, помощь, подобный, подобно, через, до; держать, ловить, получать, давать, поручать, терпеть, побуждать… Объединению в одном слове многих десятков, а с производными – и многих сотен значений в соответствующие первобытные эпохи содействовала недифференцированность миров материального, общественного и духовного, недифференцированное представление о них в восприятии религиозном, почему одним и тем же словом назывались небо и земля, свет, искра, мысль, правда, справедливость, колдовство и т.д.»[329].
Нетрудно заметить, что утверждение о полисемантизме или диффузности значения слов первобытных языков логически выводится из других постулатов Марра, в данном – из предположения о существовании мифологической стадии развития мышления.
«Словом небо, – утверждает Марр, – называлось не только небо и небеса, но все, что связывалось в представлении доисторического человека с небесами, так, с одной стороны, облако, с другой – светила, звезды, равно птицы. Названием каждой птицы, не только основное название птицы, в яфетических языках оказалось слово, означающее небеса или небесенок, но небо употреблялось в значении и высокий, равно голубой, а также гора, голова, верх, острие, начало, конец»[330].
В данном случае абсолютно неясно, демонстрируют ли все эти слова только так называемые этимологические связи или тем самым утверждается, что слово со множеством значений выступает в конкретном речевом акте.
Ни один из существующих в мире этимологических словарей не подтверждает этимологических связей именно такого рода, когда, скажем, пятьдесят совершенно разных по своему значению слов образуются от одного корня. Для производства одного слова необходимы определенные семантические предпосылки, ср. нем. Fliege ʽмухаʼ от fliegen ʽлетатьʼ, рус. сердце и середина (середина тела), греч. πετομαν ʽлетатьʼ и рус. птица и т.д.
Совершенно ясно, что Марр искусственно сближал разные по значению слова, чтобы доказать былое наличие так называемого космического мышления.
Полисемантическое слово не могло выступать в конкретном речевом акте, поскольку в каждом речевом акте слово может выступать только в одном значении. Полисемия исключает в данном случае четкое понимание речи собеседником. Даже чисто животный сигнал не обладает той диффузностью значений, о которой говорил Марр. Свист сторожевого суслика определенно сигнализирует об опасности, а не о чем-либо другом, хотя в этом свисте и не раскрывается в деталях характер грозящей опасности.
Среди лингвистов самых различных специальностей широко распространено мнение, что в глубокой древности части речи в языках четко не различались.
«Палеонтология яфетических языков, – писал Н.Я. Марр, – вскрывает, что вначале существовали лишь имена… Словом, был момент, длинный период, многие эпохи, когда не было особой категории глаголов, были имена, т.е. имена, которые впоследствии стали известны в грамматике под названием имен существительных, раньше также не различавшихся, так как первоначально в реальности были имена-представления, как бы знаменья, дававшие представления, образ предмета, а не понятие, состав и действие или состояние его»[331].
Этой же точки зрения придерживался известный венгерский лингвист А. Клемм, утверждавший, что в уральском праязыке первоначально существовал только именной предикат[332].
Помимо указаний на реликты этого состояния в уральских языках, А. Клемм пытался привести и некоторые чисто психологические обоснования.
«Мышление примитивного человека оперировало предметными понятиями, языковым выражением которых были имена. Понятия качеств, языковым выражением которых было прилагательное и понятие состояний или процессов, языковым выражением которых является глагол, могли возникнуть только в связи с предметными понятиями. Человек с примитивной душой понимал качества и процессы только в связи с соответствующими одушевленными и неодушевленными предметами. Он их не отделял друг от друга»[333].
Первоначальную нерасчлененность частей речи признавал также В.А. Богородицкий. Он писал:
«Эпоха имени-глагола, в которой еще не существовало определенных формальных отличий имени от глагола, является наиболее ранней и, может быть, совпадает с тем временем, когда одно слово-корень представляло собой целое предложение».
Для доказательства своей мысли Богородицкий приводит примеры из индоевропейских языков, показывающих, что имя и глагол могут быть образованы от одного и того же корня, ср. гр. αγ-ω ʽведуʼ и αγ-ος ʽвождьʼ. Он также ссылается на китайский язык, в котором слово может выступать и в роли глагола[334].
«Можно предполагать, – заявляет В. Вундт, – что возникающие словесные обозначения первоначально употреблялись для обозначения как предмета, так и действия и, что, следовательно, возникновение различий между ними есть позднейшее явление»[335].
Для подтверждения этого тезиса часто привлекаются высказывания А.А. Потебни и К. Бругмана.
«Различие между существительным и прилагательным, – писал А.А. Потебня, – не исконно. Прилагательные возникли из существительных, т.е. было время, оставившее в разных индоевропейских языках более или менее явственные следы и данные, когда свойство мыслилось только конкретно, только как вещь»[336].
