– Давай пойдем с тобой на праздничную мессу, меня пригласили, – ожидая ответа, Мария Ньевес поморщилась и представила тот день, когда она в третий раз решила поговорить с Хайме.

Он тогда пришел во всем черном, что скорее говорило об отсутствии вкуса, чем о его наличии. Хайме странно одевался, как человек, живущий на нищенскую зарплату и безнадежно отставший от времени – черный плащ, порядком потрепанный, непонятная вязаная жилетка, усыпанная ромбами, и такие же видавшие виды штаны. Они опять пошли в городской парк, где он так любил ходить после работы и смотреть на цветущие бугенвиллеи подслеповатыми глазами. Мария Ньевес значительно уставала после переписки с авторами и потому тоже нуждалась в отдыхе, но ее собеседник вряд ли был способен его предоставить – слишком замкнутый, неуклюже шутящий, объясняющий стандартизацию рабочих процессов на только что открывшемся заводе. Она смотрела на его нос и видела небольшие черные волоски в нем, ее отталкивало как это, так и его постоянная потребность обнимать ее при любом сказанном ею слове.

– Зачем ты сюда ходишь? – как-то, не выдержав, произнесла она. – Почему не пойдешь куда-нибудь вроде кинотеатра?

– Я не люблю людей, – просто ответил он и широко усмехнулся, подслеповато исследуя ее лицо на предмет эмоций.

– Разве? Ты постоянно ими окружен.

– Именно поэтому они мне и не нравятся.

– А что именно ты бы хотел делать? – неожиданно поинтересовалась Мария Ньевес.

– Космические аппараты. Для того, чтобы исследовать то, что переживет человека, – серьезно ответил он и поморщился.

Хайме всю свою жизнь выглядел как старик, даже в университете, если верить Мануэле, которая с ним тогда общалась. Мария Ньевес как-то обнаружила совместное фото парня и девушки и поразилась тому, как верткая и изящная Ману смотрится рядом с невзрачным Хайме, чье лицо странно расплылось перед камерой, сделавшись круглым и невзрачным из такого же квадратного.

– Вы ведь встречались с Мануэлой, да? – спросила Мария Ньевес тогда Хайме, которому почему-то показалось, что она его ревнует.

– Нет, а что? Мы просто ходили вместе. Но знаешь что, Мария Ньевес? Когда-нибудь я покажу тебя моим друзьям, ты им понравишься, – сказал Хайме и снова потянулся к ней.

К сожалению, прямо сейчас ей надо было пригласить его выйти с ним на празднование новой святой, а других кандидатур не предвиделось. Мария Ньевес стояла возле зеркала и думала, что надеть. Ее маленькая съемная квартира была в жутком беспорядке после недавнего ремонта, на который она потратила почти все свои деньги, а со стены висел странный постер с одного из концертов, на котором она была лет пять тому назад, когда была еще весела и преисполнена оптимизма по поводу жизни. Она ничего не любила, кроме денег и развлечений, но именно этого ей и не хватало всю свою жизнь – слишком деликатная, незаметная, с ровно уложенной прической и обгрызенными ногтями, она шла по жизни осторожно, словно карабкаясь по кромке клетки со львами, но никакого льва не было.

В конце концов, она остановила свой выбор на подвернувшейся неожиданно дешевой черной юбке с длинными воланами, такой же блузке и кружевной мантилье, которую давным-давно одевала в церковь, когда ходила туда с приемными родителями. Матери она давно уже не звонила, памятуя о том, что никогда не чувствовала близости с этой суматошной, как будто слегка заспанной женщине с некрасивым обсуждением физических проблем. Мать жила в красивом маленьком белом домике где-то в Америке и периодически присылала ей фотографии своего нехитрого бытия, и Мария Ньевес с радостью думала о том, как же она счастлива не соприкасаться больше с этим существованием, наполненным мыслями о том, что бы такого поесть и какую безвкусную вещь купить для украшения интерьера. Да, холодильник матери был просто усыпан отвратительными магнитами.

Она оделась, долго и тщательно причесывая волосы, вышла на улицу и тут же увидела машину Хайме, постаравшись улыбнуться самым приятным образом, как любая вежливая девочка.

– Привет, красавица, ну что, поедем?

Иногда он даже нравился ей, потому что как будто заставлял забыть об одиночестве, но чувство это все время ускользало от нее. Так ребенку дают пустышку, когда он тянется к груди, и он отчаянно пытается выудить хоть каплю молока из противной резиновой штуки.

– Едем туда? – Хайме уставился на дорогу, на нем были смешные черные круглые очки, придававшие ему вид Гарри Поттера.

– Да, конечно, я сейчас позвоню Нуну…

Она взяла трубку, чтобы услышать короткие гудки, потом, через некоторое время, снова, почти матерясь, взяла ее опять и тут наконец до нее долетел смех Мануэлы.

– Алло, Ману? Мы уже едем!

– Кто это мы?

– Ну, я и моя подруга!

Мария Ньевес закрыла глаза и покачала головой. Даже с Мануэлой ей не удавалось нормально сблизиться, у той постоянно были какие-то друзья, вечеринки и поклонники. Казалось, она уделяет Марии только то время, что ей остается проводить одной в скуке своей тоже небольшой, но уютной комнаты. А той так нравилось бывать у Мануэлы и слушать ее порой развратные рассказы о том, как она встретила очередного папика, который угостил ее коктейлем и оставил ночевать у себя! Мария Ньевес внутренне улыбалась, осознавая, как же далеки их две жизни и оторваны друг от друга, сближаясь только в какой-то напряженной точке молчания и пустоты.

Церковь монастыря горела огнями, сотнями глаз наблюдая за ночью, в которой должна была вознестись молитва многих верующих. Темные ветви деревьев бросали свою тень на аллеи, по которым шагали увядшие старухи, беззвучным шепотом приветствуя святую, которой поклонялись и за которую готовы были умереть. «Надо потом показать Анитте и Джеймсону», – решила Мария Ньевес и навела на себя камеру телефона, поразившись унылому и неухоженному виду в нем.

– Эй, что ты делаешь? – спросил Хайме, приторно улыбнувшись. – Фоткаешься? Ну-ну, ты и так красивая.

И полез обниматься.

– Мы в церкви, – сказала Мария Ньевес и отодвинулась.

Черный воздух пылал жаром женщин и мужчин, пришедших для того, чтобы почувствовать некое единение с божеством, ведших детей, держащихся за руки и притихших, как маленькая Мария Ньевес перед видением скелета в апостолице. Как же странно и неудобно, подумала она, идти по этой широкой лестнице в окружении дышащих тебе в затылок сотен людей. И о чем только думали монахини? Краем глаза она заметила молодую девушку с нелепо раздувшимся лицом, которое периодически тряслось из стороны в сторону, при этом девушка, напоминавшая карикатурную версию Моны Лизы, силилась улыбнуться. Индеец с напряженным лицом, смелым, чистым и смуглым, прислонившись о парапет церкви, курил и сплевывал, что показалось Марии Ньевес верхом неприличия. Какая-то азиатка с удивленным видом стояла под зонтиком и переговаривалась недоуменно с высоким блондином, возвышавшимся над нею подобно истукану.

– Аааа, ты здесь! – Мануэла налетела на Марию Ньевес подобно вихрю, почти сбив с ног. – А я хотела тебя познакомить с моей милой Ритой!

Рита, красивая, высокая, с длинными волосами и тонкой шеей с выпирающими ключицами, всем своим модельным телом подалась вперед, силясь вытянуть свои губы в традиционном приветствии богатых и знаменитых.

– Я тут одну монахиню знаю, – сказала она и поправила бретельку тонкого сарафана.

– Иначе бы она нипочем не пошла! – заверещала Мануэла и крутанулась на балетках.

– А еще у меня парень любит церковь. Эй! – она отвернулась и помахала кому-то, кто вылез из длинной белой машины и направлялся к ним. «Парень» неожиданно оказался мужчиной вдвое старше Риты, с простым и несколько насупленным лицом, как будто он старался держаться по стойке смирно, вокруг его глаз залегали глубокие складки уставшей плоти. Судя по виду, он не мог быть мексиканцем – слишком бледная у него была кожа с неуловимым розовым оттенком. Его рубашка поло была явно ему не по размеру, но большое и тренированное тело с грубой кожей, казалось, удобно вписывалось в любую одежду.