Еда там вообще была натуральная и дешевая, первое, что мы с мамой сделали – это купили большую банку черной икры, которую можно было есть ложками или намазывать на страшно вкусный мягкий белый лаваш. Но, так как холодильников тогда в России не было (а в Америке они уже давно были), то икра все же испортилась и полбанки мы выбросили, как ни больно теперь вспоминать.

Три месяца я училась в школе. Никаких национальных проблем в Геленджике не было: здесь мирно уживались русские и украинцы, татары, греки, армяне, и в школе никакого моббинга не было. Поэтому я вполне благополучно закончила учебный год, и наступила полная свобода, которую мама не имела возможности ограничивать, так как в то время работали шесть дней в неделю, и ровно в восемь тридцать утра я оставалась до шести вечера одна. Конечно, я знала, где мама работает, но приходить туда и болтаться у взрослых под ногами без особой необходимости не рекомендовалось.

Поэтому я надевала свое невзрачное ситцевое платьице, брала купальные трусы (о купальниках для десятилетних девочек, без намека на бюст, тогда никто не слышал), полотенце – и отправлялась к морю, в пяти минутах ходьбы от домишка, где мы снимали жалкую полутемную комнатку. До сих пор для меня остается загадкой психология людей того времени: что, вообще не было преступности и мама не боялась, что украдут ее единственного ребенка? Или просто убьют для интереса? Или изнасилуют? Не могу себе представить, как бы я оставляла свою маленькую дочку или десятилетнего внука на целый день одного без присмотра. Наверное, мир так изменился, что мы всего боимся, и неспроста.

Другой опасностью было то, что я могла просто утонуть. Тем более что плавать я не умела. А где мне было учиться? Слишком короткое питерское лето и полное отсутствие бассейнов для детей не давали возможности. А вот в Германии дети такого возраста, которых регулярно водят в бассейн, уже сдают свой маленький экзамен по плаванью, «Морской конек» или что-то в этом роде.

Правда, в Геленджике есть одна особенность – город стоит на берегу бухты с очень большим мелководьем – пока дойдешь до глубокого места, устанешь.

Берег покрыт мелкой галькой, и вода кристально чистая. Там я совершенно одна, без чьей-либо помощи, научилась плавать. Болтаясь в соленой воде, я вдруг почувствовала, что она меня держит, оторвала ноги от дна и поплыла.

Конечно, около берега, но все же. Мама удивилась моим успехам. Иногда она приходила в обеденный перерыв посмотреть, чем я там занимаюсь. А я бродила по берегу, собирала красивые ракушки и радовалась жизни и теплому южному солнцу. Теперь мне дочка объяснила, что ракушки – это часть природной среды и их трогать нельзя, потому что это нарушает экологию. А избыток ультрафиолета вреден и опасен. Но тогда я этого еще не знала, и никто не знал.

Бродила я по берегу в мокрых трусах, которые на мне высыхали, потом я опять лезла в воду – и рано или поздно добром это не должно было кончиться. Я заболела двусторонним воспалением легких.

Мама выписала мне антибиотики, но уйти с работы она не могла, потому что некому было ее заменить. Я лежала в нашей комнатке одна с температурой 39, и мне было очень плохо. Так прошло десять дней, температура не падала, ребенок кашлял, не выздоравливал, и замечательный проект грозил прерваться отправкой в больницу. Мама расстроилась и все-таки взяла больничный. Она сидела рядом со мной и читала мне вслух мои любимые сказки Андерсена. Отправлять меня в больницу, где мне бы начали колоть антибиотики, она боялась, что дальше делать, не знала. Как говорил мой покойный муж Игорь, тоже врач: «Врачи не боги, они те же люди, только больше знают».

Наступил базарный день – воскресенье. Мама пошла на рынок, чтобы купить свежих овощей, деревенского творога и других вкусных вещей для больного ребенка. В это время начался сезон ловли мелкой морской рыбешки, похожей на нашу корюшку, которая называлась барабулька. Дома мама нажарила целую сковороду этой рыбки, и мне вдруг очень понравился ее запах. Мама дала мне целую тарелку рыбы с огромным южным помидором в придачу. Я съела и попросила еще. По-моему, ничего вкуснее этой барабульки я никогда в жизни не ела. Съела целую сковородку рыбы и стала поправляться. К вечеру температура упала, а через пару дней я опять бегала по теплой серо-серебристой гальке и была здорова. Правда, мама строго приказала мне переодеваться после купания в сухое, что я и сейчас делаю. Поскольку, как сказала одна остроумная дама, я – не вешалка для сушки купальников.

Лето закончилось, как заканчивается все хорошее на свете, быстро и внезапно.

Мы вернулись в холодный сентябрьский Питер, я была загорелая и повзрослевшая, мама тоже выглядела получше, хотя для нее это была работа плюс ребенок.

В Питере мы узнали, что как раз в то время, когда я болела пневмонией, моя бабушка Соня, работавшая лаборанткой в детской больнице, всосала случайно на работе желтушную кровь и через три дня умерла от острого гепатита. Ей было всего пятьдесят шесть лет.

Так что все мы ходим по грани, и если бы не барабулька… Спрашивала много раз, где ее можно купить. Никто не знает. Заколдованная рыбка.

Май, 2021

Берлин

В четвертый класс я пошла на Фонарном переулке. Школа стояла на углу Мойки, и мяч с нашей школьной спортплощадки иногда падал в воду. Когда мы выбегали на переменках на улицу, краем глаза видели Исаакиевский собор и площадь с памятником императору Николаю Первому.

Местоположение школы было никак не связано с составом учеников или учителей. Это был обычный район центра Питера, почти все жили в коммуналках и были одинаково бедными. Но социальные различия были очень даже заметны. В то время касты создавались не фирмой, изготовившей одежду, а языком и поведением, количеством прочитанных книг и просмотренных спектаклей. Впрочем, никаких претензий мы друг к другу не имели. Дети дворничихи татарки Фатимы чувствовали себя не менее счастливыми, чем дети инженеров и научных работников. Просто наши орбиты не пересекались. Хотя в восьмом классе, когда девочки уже носили неудобные, жесткие, как панцирь, советские бюстгалтеры и пользовались ватками, завернутыми в бинтик (прокладок в СССР никто не знал), в меня влюбился наш второгодник Боря Михайлов, рослый белобрысый мальчик, явно пролетарского происхождения. Где бы я ни находилась, постоянно чувствовала взгляд его бледно-голубых глаз, полных немого обожания.

Надо заметить, что подростком я была некрасива, и чувствовала это. Лицо у меня было худеньким и длинным, тонкие ноги и бледная кожа дополняли портрет петербургского заморыша. Даже очень густые и длинные волосы не помогали. Коса у меня была такая толстая, что тетки в бане, куда мы раз в неделю ходили с мамой, ахали и смотрели, как мама ее заплетает. Но я была очень спортивная и волевая. Три раза в неделю меня водили на балет в знаменитую студию Молодяшина во Дворце культуры Первой Пятилетки, который недавно снесли в угоду нарядному, оранжевому внутри чуду хай-тека – новому Мариинскому театру. У Молодяшина была железная дисциплина, по два-три часа мы делали большие батманы и плие. Его жена, маленькая сухая старушка, настоящая балерина в прошлом, била нас довольно больно палочкой по ногам, когда мы недостаточно выпрямляли колени или не подбирали попу. Я и по сей день чувствую удары этой острой палочки, когда у меня что-то не выходит. К тому же папа научил меня грести на весельной лодке и правильно плавать.

К учебе я относилась довольно пренебрежительно, хотя в целом справлялась, зато читала запоем. Два предмета всегда вызывали мой интерес, и в них я была одной из лучших – физкультура и литература. Например, я первая из девочек влезла по канату под потолок нашего высокого спортивного зала. Мои сочинения часто читали вслух.

Все эти достижения не оставили бедного Борю Михайлова равнодушным. К тому же, к пятнадцати годам я внезапно поправилась и похорошела. Очевидно, подействовал бабушкин рацион из жареной картошки на сливочном масле, грибного супа и изумительных сырничков с изюмом и ванилью. Больше бабушка, прошедшая блокаду и работавшая всю жизнь старшей медсестрой, ничего готовить не умела. Итак, розовая и плотненькая девушка с длинной косой через плечо – это модная тогда прическа «прощайте, голуби» – уже не походила на тощенькую Норку-Корку, страдающую от насмешек еще и из-за своего имени.