Бабушка была тоже маленького роста, круглолицая, небольшая, с очень красивыми густыми длинными каштановыми волосами. В них, видимо, была ее жизненная сила, и как только она их обрезала, скоро умерла. Это случилось позже. Сейчас мне примерно семь лет, и мы сидим с дедушкой и бабушкой в молочном кафе на Невском, я уже съела сосиски и выпила морс, и тут оказалось, что заказан десерт – клюквенный мусс. Кажется, муссы делают из манной каши, которую я по сей день ненавижу. Выглядел он примерно так же, только красный. Я впала в панику и поняла, что меня будут заставлять это есть. Бабушка Соня сказала:

– Ты должна съесть этот мусс. Мы будем здесь сидеть, пока ты его не съешь.

Я мусс не ела, просто не могла, я чувствовала: если хоть ложку съем, меня сразу вырвет. Время шло. Дедушка молчал. Бабушка смотрела на меня с антипатией. Как поступила бы другая девочка на моем месте? Наверное, так же: я начала молча плакать. Слезы капали на мусс. Бабушка злилась.

Подошла официантка, увидев эту драматическую сцену, и спросила:

– Ты что, мусс не любишь? Другие дети его с удовольствием едят.

Я не отвечала, молча капая слезами на мусс.

– А хочешь компот?

Я помотала головой. Мне хотелось только одного – как можно быстрее уйти из этого кафе и никогда туда не возвращаться.

С тех пор мои отношения с бабушкой Соней, комсомолкой двадцатых годов, которые и раньше не были теплыми, как-то еще больше охладились.

Потом мы с мамой на полгода уехали в Геленджик, к морю.

А с бедной бабушкой случилась трагическая история. Она работала лаборанткой в детской клинической больнице. Часто брала кровь на анализы, всасывая ее через трубочку. Такие тогда были методы. Они с папой и дедушкой только что выменяли маленькую отдельную квартиру на Большой Пушкарской улице, на любимой Петроградке. Квартира была в бельэтаже, полутемная, с газовой колонкой и ванной на кухне и туалетом, встроенным в прихожую. В другой половине некогда барской квартиры с окнами в сад была типичная питерская коммуналка с жильцами-алкоголиками.

Но тогда и эта маленькая квартирка была счастьем: избавиться от соседей и жить своей семьей. Тем более, характер у бабушки был жесткий. В последней коммуналке соседка сказала бабушке: «Вы, Софья Ефимовна, хорошая женщина, хоть и еврейка». После этого бабушка с ней никогда не разговаривала и не здоровалась, лет пять.

Переезд Соню очень утомил, не было тогда этих бодрых молодых ребят, легко перетаскивающих мебель и предметы быта, как тут в Германии, где все часто переезжают, и какие-нибудь молодые и быстрые профессионалы за пару часов все соберут, перевезут и выгрузят, где скажешь. Особенно перевозка старинного французского буфета красного дерева, которым я владела долгие годы, была, видимо, чем-то трудноисполнимым.

На работу бабушка пошла невыспавшейся и нечаянно всосала через трубочку кровь ребенка, заболевшего острой желтухой. В тот же вечер ей стало плохо, вызвали скорую и отправили в инфекционную больницу. Дед с папой растерялись, хоть и врачи. Вместо того чтобы разыскивать везде гамма-глобулин и принимать срочные меры, они вели ее уже полуживую через двор больницы пешком. Билирубин у нее поднялся до размеров, несовместимых с жизнью. Печень ее не выдержала, и она через два дня умерла, ей было всего пятьдесят шесть лет. Дед был на десять лет старше нее. От горя он перестал вставать и не выходил из дома, через год и он умер от остановки сердца.

Папа был так расстроен, что спал на полу целый год.

Когда он мне сказал о смерти бабушки, я как-то не очень отреагировала. Мне было десять лет, и я плохо представляла себе, что такое смерть. Он сказал, что я жестокосердная. Он же не знал про мусс. Хотя теперь мне стыдно.

Бабушка и дедушка похоронены на еврейском кладбище в Петербурге, там стоит красивый белый мраморный памятник. Я туда прихожу и ухаживаю за их могилой. Ведь у евреев нет сроков давности, могилы никто не сносит и денег за продление места не требует. Поэтому еврейское кладбище не такое ухоженное, как христианские кладбища в немецких городах, похожие на парки. Но и наше очень красивое, и какие-то люди из синагоги за ним все же следят.

27.01.2020

День 75-летия снятия блокады

Ленинграда и освобождения Освенцима

Берлин

Моя мама, Нина Залкинд, была красавица. Высокая и тонкая, с темными, слегка вьющимися волосами и зелеными глазами. За ее необычную фигуру ей дали прозвище «глиста на роликах». Такой худенькой она пришла в Первый медицинский в Питере сразу после армии, где служила медсестрой в санитарном поезде, которым руководил мой дед, подполковник медицинской службы Лев Абрамович Залкинд. Дед получил диплом врача в Германии, в Бонне, но из России не уехал, став впоследствии известным врачом-гинекологом.

Мама никогда не рассказывала мне об этих тяжелых годах, ей не хотелось вспоминать пережитое. Это нежелание говорить о трагических вещах наблюдается также у бывших узников концлагерей. Мама была на четыре года старше папы, но из-за войны и службы в армии поступила учиться с ним одновременно.

Училась мама лучше всех в группе и была старостой курса. Родители рассказывали мне о таком эпизоде: в аудиторию привели больного и предложили студентам его обследовать, чтобы определить его врожденные отклонения. Никто ничего не мог найти. Тогда руку подняла моя мама. Она взяла стетоскоп, прослушала больного и сказала:

– У больного сердце справа.

Все ахнули от удивления.

Институт она окончила с отличием, и они оба с папой поступили в аспирантуру.

И тут родилась я. Мама должна была бросить аспирантуру на кафедре анатомии, потому что не могла резать трупы, а потом кормить грудью ребенка.

Так что я испортила мамину карьеру, а то бы она стала профессором раньше папы. Теперь моя дочка говорит:

– Девочки вообще-то умнее мальчиков, но когда появляется ребенок, у них в карьере делается «клик».

Я вынуждена молчать, поскольку чаще всего так и бывает.

Папа продолжал писать диссертацию на кафедре физиологии, а мама работала на скорой помощи, ездила по ночам на вызовы и кормила семью. Помню, как во время наводнения она пришла домой вся мокрая, потому что машина скорой помощи ехала по открытой воде.

Родители, хоть и были коллеги, но люди совершенно разные. Папа был ученым, а мама – врачом от Б-га. Мной она не особенно занималась, работала вечно на полторы ставки, потом руководила большой цитологической лабораторией. Так что растила меня бабушка, а по выходным папа. Но стоило мне заболеть (а болела я простудными заболеваниями и детскими инфекциями очень часто), мама сразу начинала мной интересоваться и активно меня лечить. Много времени моей детской жизни я провела в постели с компрессом на горле и с горчичниками на груди. Самым приятным лечением было намазывание теплой скипидарной мазью. Но все это в целом помогало мало в борьбе с сырым и холодным питерским климатом.

Тогда мама решила взять на работе полугодовой отпуск и вывезти меня на оздоровление к морю. Она написала письмо в курортную поликлинику города Геленджик на Черном море, и ее без проблем приняли на полгода на работу.

Врачи тогда в России так же плохо оплачивались, как и сейчас, но везде требовались.

Геленджик, который теперь приобрел мировую известность благодаря дворцу не то В.В. Путина, не то его друга А.Р. Ротенберга, был тогда невзрачным городишкой, где не было никакой приличной застройки, только пара недействующих церквей, а большая часть пестрого многонационального населения проживала в неказистых собственных домиках с удобствами на дворе, но зато с красивыми южными садами. Фруктовых деревьев, для питерского ребенка прекрасных и сказочных, было много: груши, сливы, абрикосы, грецкие орехи – все это, оказывается, росло на деревьях, а не на полках в «Елисеевском» магазине. Но больше всего мне понравилась шелковица, покрытая синими толстыми гусеницами ягод, которые так и сочились сладким, чуть горьковатым соком. За шелковицей я лазила на старое раскидистое дерево, росшее у нас во дворе, и однажды свалилась с него, довольно сильно расцарапав свою тощую грудь.