Конечно, не в ней дело, что я не стала «коллективным человеком», каких тогда воспитывали детские сады и школы, а осталась неисправимой индивидуалисткой, о чем совершенно не жалею. Но свою лепту в формирование этой плохо управляемой особы она безусловно внесла.

30.10.2019

Испания

Недавно прочла, что дети – существа, не способные на сопереживание и полностью сконцентрированные на себе. Но дети, как и взрослые, бывают разные. Я была неврастеником, каким, видимо, остаюсь по сей день. Без конца страдала, сочувствуя всем, хотя в первую очередь, конечно, себе.

Предметом моих острых страданий и переживаний была тогда популярная опера композитора Алексея Николаевича Верстовского на либретто Михаила Николаевича Загоскина «Аскольдова могила» с знаменитым хором девушек «Ах, подруженьки, как грустно… Сколько б песен мы не пели, от тоски мы их поем… И зачем мы, горемычные, родились на белый свет…».

Кстати, оказалось, что действие происходит в давние времена царствования князя Святослава Игоревича, как раз в Киеве, бывшем тогда центре Киевской Руси. Почему-то этот хор тогда по радио передавали очень часто, а так как телевизоров еще не было, почти целый день играло радио. Как только я слышала заунывный напев, тотчас начинала плакать.

– Что с тобой, Норенька? – спрашивала моя прабабушка Басенька.

– Скучно, – отвечала я, размазывая по лицу слезы.

Другим предметом моих страданий был кролик. Весело резвящийся на страницах детских книг, он внезапно оказывался в продуктовом магазине, мертвый, уже ощипанный и синий.

Стоил кролик довольно дешево, наверное, не дороже курицы, и его часто готовили на обед.

Никакие уговоры не могли заставить меня его есть. Я плакала и говорила: «Он был живой».

На Разъезжей улице был большой рыбный магазин, где продавали живую рыбу. Мы с бабушкой Марией, мамой моей мамы, которая меня растила в более поздние годы, туда часто ходили.

Большие карпы с серебристой чешуей и грустными глазами смотрели на покупателей через стекло аквариума, как мне казалось, с укоризной, предчувствуя свою несчастную судьбу. Продавщица вылавливала карпов сеткой и стукала лопаточкой по голове, усыпляя рыбу, которая до попадания на кухню была еще жива. При мне карпа покупать было нельзя, а то бы я плакала по нему весь день.

Никакие усилия моего папы, обладавшего поистине железной волей, плодов не приносили.

Папа сжимал мне руку до синевы, а я должна была улыбаться и говорить, что не больно. Что ему мерещилось? Сталинские застенки или гитлеровские трудовые лагеря? Трудно сказать, ясно только одно – так он пытался спасти и подготовить к тяготам нелегкой жизни тех времен своего единственного ребенка.

К сожалению, столь же чувствительна моя младшая дочь, что в условиях современной Германии не такая уж редкость. Помню рассказ про одного мальчика-подростка из обычной немецкой семьи, которого также послали за свежей рыбой.

Он вернулся ни с чем, заявив: «Рыбы тоже имеют право на жизнь».

Эта чувствительность мне всю жизнь изрядно вредила, потому что сочеталась также с некоторым легкомыслием и русским пофигизмом. Имея одну из первых в Питере фирм по недвижимости, я раздавала агентам деньги направо и налево, распивая с ними кофе и непозволительно сокращая дистанцию, необходимую для успешного бизнеса. Поэтому мой муж говорил: «У тебя не агентство, а студенческое научное общество». Вот его и пришлось закрыть.

В то время как мои соплеменники активно расставались со своими квартирами и прочими благами, унося ноги в Америку или еще куда-нибудь, я упорно держалась за свой Питер, не поддаваясь на уговоры умных людей и не находя в себе сил расстаться с родным уголком, от которого пятнадцать минут езды до Седьмой линии Васильевского острова, самого прекрасного места на свете. Ах, этот кофе за тридцать рублей, несравненные пирожки с капустой и пирожные «картошка» в булочной Вольчека на Суворовском проспекте! А после девяти вечера все еще в два раза дешевле.

Вот теперь мы и видим результат: вымышленные доллары и евро в России, которые нельзя купить за виртуально дорожающие рубли. Перекрытые на неизвестный срок маршруты к моему любимому Васильевскому. Несколько утешает, что я не одна такая.

Друзья, не доверяйте эмоциям. Подведут.

05.04.2022

Берлин

Когда-то моя бабушка Мария Виноград владела восьмикомнатной квартирой на Разъезжей улице в Санкт-Петербурге. Потом ее «уплотнили» и оставили только одну сорокаметровую комнату. Под ней находилась типография, и гул печатных машин сотрясал дубовый паркет и многочисленные портреты богатой и знаменитой некогда родни, украшавшие стены огромной холодной петербургской комнаты. Несколько месяцев я в этой комнате жила. Бабушка работала медсестрой в больнице, и я часто оставалась одна. Мне было шесть лет.

Бабушка была писаная красавица (я на нее, к сожалению, совсем не похожа).

В пятьдесят пять лет у нее была фигура Венеры, белоснежная кожа, рыжие волосы, уже поседевшие за время блокады, огромные зеленые глаза. Настоящая еврейская женщина. Бабушка была хладнокровным человеком и не очень обращала на меня внимание. А у меня была тайная фобия, о которой я никому не рассказывала. Когда она была не на работе, мы с ней часто ходили в магазин. На Разъезжей был тогда магазин, где продавали живую рыбу. В аквариуме плавали карпы, хлопали своими рыбьими глазами и не знали, что скоро из них изготовят рыбный деликатес. Мне их было жалко. Я также ни за что не ела кроликов, которых тогда продавали в мясных магазинах совершенно свободно. Плакала и говорила: «он был живой». Неврастенический был ребенок. Но главная фобия была моей тайной, и я долго о ней никому не рассказывала. Я боялась портретов.

Мне казалось, что когда я в комнате одна, они сходят со стен и окружают меня со всех сторон, намереваясь утащить в свое царство, где уже не будет ни бабушки, ни полосатой кошки Сусанны, которая тоже жила в этой квартире, ни всегда немного нетрезвой соседки тети Вали, работавшей диктором на телевидении и угощавшей меня шоколадными конфетами «Мишка на Севере».

Родственники с портретов протягивали ко мне руки и приветливо улыбались, в полупустой огромной комнате от них было некуда скрыться. От этих страхов я совсем уж ничего не ела и была такой тощей, что лопатки торчали, как крылья. Кончилось все это воспалением среднего уха. Я сидела на старой тахте с компрессами на обоих ушах и с перевязанной головой, и мне было очень плохо. Бабушка лежала на своей кровати и читала книжку – это было ее любимым занятием, и в этом я ее хорошо понимаю.

Тут в дверь позвонили, и в квартиру ввалился дядя Калман, бабушкин родной брат, военный врач. Сто девяносто ростом – они все были красивые и рослые, эти Винограды – всегда жизнерадостный и шумный, он заполнял собой все пространство, где бы он ни находился.

При нем была маленькая хромая русская жена Маргарита с длинными красивыми волосами, собранными в большой узел. Она смотрела на него снизу вверх, как на Б-га. После войны его послали руководить госпиталем на Урале, какое-то время он жил там один и ни в чем себе не отказывал. Когда приехала Маргарита, ей со всех сторон стали с удовольствием сообщать о неверности мужа.

– Калмуша ни в чем не виноват, – заявила обманутая жена. – эти женщины его сами преследуют. Калману она не сказала ни слова упрека, а его подруг подвергла остракизму, и кажется, некоторых даже собственноручно избила. От любви прибавляется сил.

Дядя Калман подошел ко мне и внимательно на меня посмотрел:

– Ты что это, Норка, совсем расклеилась? Бабка не смотрит за тобой, что ли? Расскажи мне, в чем дело. Не нравится тебе у Маруськи, почему?

Он посадил меня на свои большие теплые колени (чего бабушка никогда не делала, она жила в своем мире), и тут я вдруг расплакалась и сказала:

– Дядя Калман, я боюсь портретов, вдруг они меня к себе утащат! Они каждый день со стены сходят и окружают меня со всех сторон.