Он дал мне деньги, похлопал по плечу и направился к дому. Пока он не вошёл в калитку, я не сводил с него глаз, разглаживая полученные деньги… Мне никак не верилось, что всё это правда. Будь у меня даже сто лей, я бы так не радовался, как этой спасительной пятёрке.

До четверти второго, когда, по моим расчётам, заканчивался сеанс, я весело прогуливался по улицам. Хорошо ещё, что Гаврилаш рассказал мне подробно всю картину. Теперь я не боялся никаких расспросов. И всё-таки, когда я подошёл к дому, я очень жалел, что так и не посмотрел «Графа Монте-Кристо»… Зато как хорошо было предстать перед Сандой с чистой совестью и вручить ей целенькую пятёрку с серией — со всем, что полагается. С этими мыслями я влетел в кухню, где сестра как раз снимала с огня суп, и весело закричал:

— Санда, милая, спасибо тебе за картину! А мороженое было просто чудесное!

Но Санда повернулась ко мне, красная от обиды, и закричала:

— Значит, вот ты какой, господин Флорикэ? Ласковый телёночек двух маток сосёт? Я знаю всё. Ну и жадюга ты! Пяти лей тебе показалось мало, так ты попросил ещё и у Тома. Ну конечно, тебе нужно и мороженое, и кино, и лимонад, и семечки. Ненасытная утроба!

Она так кричала, словно её ошпарили кипятком.

— Так вот, Флорикэ, запомни хорошенько: ты ещё придёшь ко мне попросить денег на вторую серию «Графа Монте-Кристо»… Ни бана я тебе не дам, хоть лопни!

Нетрудно было узнать, сколько ребят живёт в палатке. Стоило только пересчитать наши плавки, висевшие на верёвке под самым брезентом. Плавок было пять штук, и весь день они сохли на верёвке, кроме тех часов, конечно, когда мы надевали их и уходили к озеру…

Нетрудно было догадаться и кто мы такие, и кто где спит. Об этом говорили наши вещи. Рядом с одной койкой, покрытой жёлтым одеялом, стоял зонтик (все остальные одеяла в палатке были коричневые), около другой — белый деревянный сундучок с красным крестом на крышке и старая автомобильная камера, латаная-перелатанная. В самой глубине палатки лежала груда книг и журналов, а сверху шахматная доска и, наконец, возле первой койки, у самого входа, на чемоданчике валялись в беспорядке разноцветные карандаши, белые и красные резинки, видавший виды угольник, затупившаяся точилка для карандашей и небольшая папка для рисования.

Жёлтое одеяло и зонтик принадлежали Милукэ — так его вооружила мама: не дай бог, чтобы ребёнок не попал под дождь, не простудился и не случился бы с ним солнечный удар… Ну и смеялись же мы над этим одеялом и зонтиком! Зонтик Милукэ ни разу не использовал — не пришлось, но зато он единственный среди нас укрывался ночью двумя одеялами. Правда, с него градом лил пот, но со своим жёлтым одеялом он всё же не расставался.

— А вдруг я прос-ту-жусь?.. — жалобно спрашивал нас этот маменькин сынок.

Мы смеялись над ним и великодушно обещали отдать ему и свои одеяла.

Больше всех смеялись над Милукэ братья Никитуш. Старшая сестра их была медсестрой, и они-то отлично знали, как уберечься от простуды. Болит голова? Чихаешь? Занозил ногу? Иди скорее прямо к ним, к нашим врачам, Никитушам. Если говорить точнее, то походная аптечка с красным крестом принадлежала только одному из братьев. Это и помогало нам различать их, потому что были они необычайно похожи друг на друга, как две таблетки аспирина, и к тому же носили одинаковые рубашки и штаны. Только когда они стояли рядом, видно было, что один из близнецов чуть повыше. Но невозможно же было всегда ставить их рядом. Мы звали их Никитуш-первый (того, что повыше) и Никитуш-второй (того, что пониже). Походная аптечка принадлежала Никитушу-первому, а Никитуш-второй заведовал спасательным кругом — той самой автомобильной камерой, с которой он всегда возился: то надувал её, то накладывал очередную заплатку.

Я оформлял лагерную стенгазету, и нетрудно догадаться, что карандаши, белые и красные резинки и всё такое прочее принадлежало мне. Так же легко догадаться, что хозяином груды книг и журналов мог быть только Джелу, и никто другой. Мы, все остальные, получали «Красный галстук»[7], а среди журналов Джелу чаще всего встречались экземпляры «Науки и техники». Он зачитывался рассказами о полётах на Луну и Марс, о подводных лодках и реактивных самолётах. Джелу одалживал свои книги и журналы и нам, но только мы не очень-то в них разбирались, так что он должен был нам многое объяснять.

Вечерами, в темноте, наслушавшись рассказов, мы мечтали о полётах в межпланетное пространство. А ночью нам даже снилось всё это, так что утром, просыпаясь, я иногда не верил, что нахожусь в своей палатке и убеждался в этом окончательно, только увидев зонтик и одеяло Милукэ.

Мы могли бы «путешествовать» и одни, без помощи Джелу, но, по правде говоря, только он один по-настоящему увлекался чтением. Ребята из других палаток подозревали даже, что у него переэкзаменовка.

— Стро-ит из се-бя учё-но-го… — говорил о нём Милукэ всякий раз, когда Джелу обыгрывал его в шахматы.

Милукэ очень злился, что ему ни разу не удалось отыграться. Он злился ещё и потому, что мы так внимательно слушаем рассказы Джелу, а над одеялом и зонтиком смеёмся. Вот почему Милукэ не пропускал ни одного случая, стараясь всегда сказать ему что-нибудь обидное. Больше всего он радовался тому, что Джелу не умеет плавать, и всегда подшучивал над ним.

Как именно, спросите вы? Для этого я должен буду сначала рассказать вам об озере и, конечно, о Тодоре. Наше озеро, где из конца в конец сновали просмолённые лодки рыбаков, было не очень большое, но всё-таки мало кто осмеливался его переплывать. Озеро было не слишком глубоким, но тот, кто не умел плавать, мог в нём утонуть. Высокий камыш шелестел на ветру, водоросли, поднимавшиеся до поверхности воды, переплетались с большими коврами ряски и тины и связывали ноги пловцов.

Мы купались каждое утро. Погода стояла чудесная. И, конечно, оставаться в палатке было просто невозможно: разогретый брезент дышал жаром, как сковорода, только что снятая с огня. Особенно мы любили пристань. Там мы загорали и иногда катались на байдарках. Рядом с пристанью возвышался голубой трамплин с пружинящей доской. В первые дни нашей жизни в лагере мы не прыгали в воду, а просто падали в неё камнем. На берег вылезали еле живые… Но постепенно мы стали настоящими пловцами — просто мастерами спорта! Спасибо Тодору. Он научил нас не только прыгать с трамплина. Мы умели теперь плавать по-матросски, как «буксир и баржа», и ныряли с открытыми глазами, словно ловцы жемчуга!..

А познакомились мы с ним так. Это было в день нашего приезда в лагерь.

Мы шумно плескались около пристани, обдавая друг друга брызгами. В это время к нам и подошёл Тодор. Мы не знали ещё, кто он такой.

— Я вижу, что по-утиному плескаться вы умеете. А вот плавать по-настоящему — плаваете?

— Да-а-а! — ответили мы хором.

— Не верю, сказал он, влезая на трамплин. — Если бы плавали, у бережка не плескались бы…

Не сказав больше ни слова, он стрелой взметнулся вверх и, вытянув руки и ноги, нырнул в воду. Мы только рты разинули: никогда не приходилось нам видеть, чтобы кто-нибудь так здорово прыгал. Не успели мы опомниться, как Тодор уже вынырнул — далеко-далеко — и быстро поплыл вперёд.

Приблизительно в ста метрах от берега он остановился, приложил руки ко рту и крикнул:

— Ну давайте я посмотрю, что вы умеете. Кто первый доберётся ко мне?

— Да-ле-ко-ва-то… — прошептал озабоченный Милукэ.

Братья Никитуш и я уже бросились в воду, но Джелу только удивлённо хлопал глазами. — Тут мы услышали всплеск: оказывается, и Милукэ тоже пустился по нашему пенящемуся следу. Он ни за что не хотел отставать, хотя, правду говоря, плавал неважно.

Мы еле переводили дыхание и беспорядочно колотили по воде руками и ногами так, что во все стороны летели брызги. Где-то впереди маячила наша цель: золотистая копна волос Тодора. Он обозвал нас утками! Ничего, мы покажем ему, какие мы утки!