— Подожди, Егор, — развел руками, взмахнул портфелем Алексей Борисович. — В толк не возьму, о чем ты?

— Не возьмешь?! А вот прочти, тогда возьмешь, тогда дойдет до тебя!

Он схватил со стола и ткнул ректору прямо в нос свернувшееся наподобие бинокля заявление профессора Чижа. Алексей Борисович отшатнулся, левой рукой хотел поймать бумагу — не попал; тогда из правой руки выронил портфель и ухватился за нее обеими руками. Портфель грянул об пол с глухим утробным звуком.

— Читай! — приказал Егор Афанасьевич и заходил по кабинету быстрым нервным шагом.

Алексей Борисович бумагу развернул и опустился на краешек подвернувшегося стула. Ногой нащупал и придвинул к себе портфель. И по мере того как читал, тревожная бледность сползала с его лица, и наливалось оно цветом недозрелого арбуза. Глазки, сузившиеся, похожи стали на арбузные семечки. Кончил читать и еще этими самыми глазками бегал по бумаге — оттягивал время, собирался с духом, даже на оборотную сторону заглянул. Егор Афанасьевич остановился перед ним и саркастически с носка на пятку, с пятки на носок покачиваясь, спросил:

— Что скажем, почтеннейший ученый муж? Что ответим по поводу сей эпистолы?

Алексей Борисович, держа бумагу в левой руке, указательным пальцем правой в негодовании в нее ткнул:

— Эт-то... эт-то клевета! Я в суд на них!.. Сволочи!

— Ой ли? Ты мне говоришь? Дурак ты, ей-богу! В суд! Да об этих ваших махинациях каждый малец от Благова до Москвы знает, только никто до сих пор подобных заявлений не писал. Просто всем наплевать было. Какой там суд, господь с тобой!

Ректор напыжился, надулся, обидчиво запыхтел, посматривал исподлобья, из-под белесых бровей на Егора Афанасьевича и понемногу в арбузных его глазках затеплилось понимание, соображение какое-то, пытливо они забегали теперь по лицу секретаря. Вдруг сполз он со стула, бухнулся на колени, прополз и обхватил ноги Егора Афанасьевича.

— Егор! — промолвил он и всхлипнул.

— Ты... с ума сошел! Встань сейчас же! — отбивался Егор Афанасьевич.

В этот момент тонко звякнуло в кабинете — Егор Афанасьевич испуганно оглянулся на портрет и увидел окаменевшее от гнева лицо Генсека, даже показалось, что желваки ходят от крепко стиснутых зубов. Впрочем, возможно то была игра отраженного стеклом света.

— Тьфу! — плюнул Егор Афанасьевич и энергичней стал выдирать ноги из цепких рук ректора. — Да пусти ты! — изловчился, выдернул одну ногу, запрыгал на ней, выдернул и вторую и отбежал на безопасное расстояние. — Ты что же думаешь, это тебе шутки? Это, друг мой, официальный документ, и я обязан дать ему ход. А как же! Вот так, дорогой. Хоть ты и член бюро обкома, — он развел руками: ничего, мол, не поделаешь. Сам же косился опасливо на портрет.

Алексей же Борисович как-то покорно и обреченно постоял еще на коленях, уставясь взглядом в блестящий паркет, склонив голову на грудь, как стрелец перед казнью, потом вздохнул глубоко, со всхлипом, достал платок, вытер шею и щеки, поднялся тихонько на ноги и на цыпочках пробрался обратно к стулу. Сел и опять вздохнул, и несколько раз тоже развел руками как бы в тон Егору Афанасьевичу.

— Ну что ж, ну что ж, виноват и отвечу, виноват и отвечу, — заговорил он. — Пусть поведут меня на расстрел, — всхлипнул, и слезы шустро скатились по щекам. — Пусть поведут! — он уткнулся в платок и засопел, завсхлипывал.

«Артист!» — усмехнулся Егор Афанасьевич, молча любуясь рыдающим ректором. Ректор же, отплакав положенное, глянул осторожно одним глазом из-за платка на секретаря преданным собачьим взглядом. И тот прочел в этом взгляде: ведь ты меня не выдашь, нет? иначе зачем было вызывать? показывать заявление?

«Все понимает, собака!» — опять восхитился Егор Афанасьевич. Алексей же Борисович платок от лица отнял, промокнув в последний раз глаза, и спрятал в карман.

— Да, — сказал тихим голосом умирающего, — я понимаю, Егор, это твой долг — дать ход заявлению, и ты его исполнишь. Мой же долг — честно ответить перед законом. И я тоже его исполню. Все на себя возьму, один понесу крест...

— Ладно, ладно! — махнул рукой Егор Афанасьевич. — Тоже мне, Христос нашелся!

— Один понесу! — с нажимом, упрямо продолжал Алексей Борисович. — Кому я буду нужен! Все друзья-товарищи разлетятся — только их и видели! Пташками разлетятся в разные стороны, вон, вон полетят, запорхают, — он пухлыми ручками показал в сторону окна, как запорхают друзья-товарищи. — Что ж, все правильно, закон жизни. Пока на коне — всем нужен. Не гнушались моим хлебом-солью, не брезговали и чарочкой. На рыбалку, на охоту там..., — ректор быстро вскинул потупленный до сих пор взгляд, бросил его на секретаря обкома — бросил мельком и отвел, но уже не убирал далеко, держал наготове, сосредоточив на животе Егора Афанасьевича: может, понадобится сию минуту.

Егор Афанасьевич взгляд этот уловил, уловил и готовность его вскинуться вновь, и сам склонился слегка, в левом своем глазу приготовив вопрос: ты на что это там намекаешь? Тут же глаза-семечки распахнулись ему навстречу, заюлили: да вот на то самое и намекаю; ружье охотничье трехсотрублевое на день рождения помнишь? Люстру чешскую, хрустальную, за полторы тысячи к пятидесятилетию? а лихие наши ноченьки на лоне природы? на дачке на моей? из каких денежек плачено?

«Ах ты! — похолодел от гнева Егор Афанасьевич. — Вон ты куда!» А глазки-семечки закивали: да, да, что поделаешь, жизнь! если уж дойдет до такого, то уж не обессудь!

— Ну вот что, — Егор Афанасьевич выпрямился. — Ваш, — нажал крепко-крепко на это само «ваш», — вопрос в скором времени разрешится. Я вас больше не задерживаю.

От неожиданности, от оборота такого челюсть Алексея Борисовича отвисла и рот распахнулся.

— А... а..., — выдавилось у него из горла.

— Разрешится! — отрезал Егор Афанасьевич.

Ректор сгорбился на стуле, плечи опустились, голова втянулась в туловище, он по-старушечьи подобрал портфель с пола и на цыпочках пошел прочь из кабинета.

«Эх, посадил бы я тебя, мерзавца, лет на пятнадцать!» — подумал Егор Афанасьевич, глядя в его туго затянутую в пиджак спину. Дверь тихонько за ректором затворилась, и слышно было, как он в тамбуре, в темноте кромешной тычется в растерянности, возится — заблудился, бедняга, от страха.

Посадил бы, но нельзя. Номенклатура. Нельзя разбрасываться верными, испытанными кадрами. Хоть и мерзавец, да свой, весь как на ладони. Пока замену ему найдешь, пока воспитаешь — ого-го! — воды утечет сколько! А мне ждать некогда.

Егор Афанасьевич твердо и честно посмотрел в глаза Генеральному и взял телефонную трубку.

В небе смятое, раздавленное, иссякшее зло уносилось, словно татарская конница, вскачь, волоча за собой огненные хвосты пожарищ и шлейф небесной пыли, а вслед ему проливался ликующий колокольный звон. Профессор Чиж остановился и прислушался — да-да, не померещилось, отчетливо доносились колокольные переливы из голубых прорех в бесконечность. Не успел профессор изумиться, как в ту же секунду сообразил: звонят-то в кладбищенской церкви!

Ну да, прошел он половину речной излучины — здесь кончался лесопарк и неширокая просека отделяла его от городского кладбища с каменною ветхой церквушкой. Вон открылась она за небольшой стайкой молодых сосенок — с осыпавшейся штукатуркой, с потускневшими луковицами. Далее потянулись вдоль берега могильные оградки и кресты.

— Вот и помолилась, — услышал Всеволод Петрович и оглянулся — шла неспешно за ним следом старушка в черном платке и в черном же мужском пальто, из которого странно торчали тонкие ножки в закрученных штопором чулках, — вот и помолилась. Поговорила с Богом, потолковала. С кем же еще поговорить-то!

Он приостановился, пропустил ее вперед и, глядя вслед, ясно представил ее старушечье одиночество где-нибудь в коммунальном многолюдье или покосившемся домике и подумал, что для большинства людей в общении с Богом и заключен величайший смысл веры. Лекарство от страшного недуга — одиночества.