– Где мой Казичка фуражку позабыл? – навела на сына лорнет госпожа Лиховцева. – А у нас радость. Твой дядя Стась из Москвы воротился, да я его на гуся затащила, – продолжая придирчиво оглядывать сына, женщина указала на оставленный в прихожей багаж.

– Должно быть в библиотеке, Зося42. Завтра у сторожа верну, – беспечно отговорился он, расстегнув верхнюю пуговицу тужурки.

– Галстук тоже у сторожа вернешь? – ледяным тоном бросила мать и прошла в комнаты. Ее полный яда намек задел Казимира. Заглянув в столовую, он заставил себя поздороваться с дядей и, сославшись на неотложные дела, выбежал из квартиры.

Выглядывая в окно посланную в лавку Глафиру, Зося увидала остановившуюся против подъезда пролетку и тотчас узнала в пассажире экипажа брата. Она догадывалась о характере отношений сына с невесткой и, предполагая, где может обретаться ее Казичка, вышла на лестницу и чуть ли не силой затащила пана Станислава к себе. Запеченный гусь с капустой и яблоками оказался весомым аргументом, который не смог проигнорировать любящий вкусно поесть Стась. О приглашении отведать гуся пани Ржевуцкой он даже не заикался, зная о возникшем охлаждении сестры к Катаржине.

«Не инако как чувствует, что мы замышляем, да за сына боится. Говорил я Китти, не втягивай Казимира, а она, Матка Боска, не послушалась. Видать, Зося Казику реприманд сделала. Неспроста парень, не успев прийти, весь красный из дому подался», – подобные мысли на мгновение посетили пана Станислава, когда огромное блюдо с пышущим жаром гусем было торжественно внесено в столовую и водружено посреди стола. Сумасшедшие ароматы окунули его в родную атмосферу родительского дома, и он позабыл о племяннике, о том, что болен и что жить ему – максимум – год.

Засидевшись у Несвицкого, где Чаров обрадовал князя согласием госпожи Лавровской приехать в усадьбу Мятлевых, он явился домой за полночь, но погодил ложиться. Отперев дверцу письменного стола, Сергей достал из нижнего ящика завернутую в салфетку брошь и стал внимательно рассматривать безделицу.

«А вещица-то презанятная! – Чаров удивился, что только сейчас удосужился на нее взглянуть. – Впрочем, чему удивляться. В тот час меня мучило досадное открытие, что брошь оказалась не той, кою украли на регате у прелестной княжны», – оправдывал себя он, и точеное лицо княжны Долгоруковой всплыло перед глазами. С усилием стряхнув чудесное наваждение, он перенесся на Дворцовую площадь, и его цепкая память начала воспроизводить детали того дня. Слова баронессы Лундберг, брошенные на приеме у князя Горчакова и случайно донесшиеся до его ушей, будоражили воображение судебного следователя. «Как же она точно сказала?» – напряженно вспоминал Чаров.

«„Анютины глазки государя отольются тебе слезами, неблагодарная парвеню. Ждать осталось недолго“. Кажется, так сказала баронесса. Причем смотрела неотрывно на стоявшую возле канцлера Акинфиеву и прямо сверлила ее взглядом. Матильда глядела на Акинфиеву, а думала о Долгоруковой. Подобный феномен известен психологической науке», – крутя пальцами брошь, он вспоминал медицинские классы в училище правоведения.

«„Анютины глазки государя“ – это пропавшая на регате безделица, причем баронесса знает, что брошь – подарок императора. Неблагодарная выскочка, или парвеню, эти слова можно с полным основанием отнести и на счет Акинфиевой, но государь ничего ей не дарил. А мстительное заключение „ждать осталось недолго“ следует толковать как скорый приезд императрицы из Крыма. Но коли следовать логике баронессы, Мария Александровна непременно накажет неблагодарную парвеню. Слова „отольются тебе слезами“ говорят сами за себя. Однако императрица женщина справедливая и совестливая. К тому же едва ли пожелает ронять свое царское достоинство, опускаясь до наказания очередной возлюбленной супруга. Государыня выше подобных интриг, а значит, потребуются доказательства. И тут ей приносят на блюдечке с голубой каемочкой похищенную у княжны Долгоруковой брошь с надписью „30 мая“. Улика убийственная, но едва ли она подвигнет императрицу на заурядную месть», – прикидывал возможные расклады Сергей.

«А вот обратить свой гнев на тех, кто был при императоре в Париже и молчаливо не замечал, что творится у них под носом, Мария Александровна может. И коли с графом Адлербергом все и так ясно, он друг государя и его конфидент, как впрочем и с князем Горчаковым, поместившимся в русском посольстве на улице Гренель, зато остальные спутники его величества вопросы вызывают. И первый среди них, бесспорно, Шувалов. Выбитая дата „30 мая“ изобличает, прежде всего, шефа жандармов. В глазах императрицы он уже не тот страж высших интересов империи, рыцарь без страха и упрека, каким представлялся ей ранее», – откинулся на спинку кресла Чаров.

«Мало того, что проворонил покушение на супруга, так еще и потворствовал его любовной связи. Ни в том ни в другом обвинить графа категорически нельзя, но глаза ее величества обращены в зрительную трубу злобных недоброжелателей его высокопревосходительства. Потому-то он и торопит меня разыскать безделицу, дабы избежать неудовольствия государыни, а все прочие аргументы графа чистый вздор и чепуха, хотя в одном Шувалов, пожалуй, прав. Мария Александровна слаба здоровьем, и подобное известие может сильно повредить ей. Однако баронесса Лундберг боготворит государыню и никогда не пойдет на такую низость. Что-то здесь не вяжется, ежели предположить, что безделица украдена по ее приказу. И у кого Журавский, черт возьми, тебя слямзил?» – убирая в стол брошь, в очередной раз задавался вопросом Сергей.

Поскольку предварительное следствие по линии Окружного суда вел Чаров, координируя работу чиновника Сыскной полиции, он подумал, что будет лучше, если тот первым допросит Ржевуцкого. «А уж потом подключусь я», – отправился на Большую Морскую судебный следователь.

– Значит, без лишних предисловий спросить поляка, что он делал в день убийства Князя, а насчет главной подозреваемой, в смысле, его супруги, не говорить вовсе?

– Именно так, господин Блок. Имя его жены не должно никоим образом всплывать во время вашей беседы. Допрос Ржевуцкой проведем позднее, сейчас не время, – Чаров не стал распространяться о «политических» претензиях к польской чете и связанных с ними видах хозяина Белого кабинета. – Меня интересует, какое впечатление произведет на него ваш вопрос. Причем даже более, чем то, что он скажет в ответ.

– Стало быть, желаете присутствовать на допросе?

– Только незримо, – он выразительно кивнул на тяжелый бархат портьеры.

– Здесь вам будет непокойно, господин коллежский асессор. Для подобных надобностей у нас имеется особенный кабинетец, где можно наблюдать допрашиваемого с комфортом и без риска себя обнаружить, – с этими словами Блок подошел к устроенному в стене книжному шкафу и отворил створки. Небольшая комнатка с одиноким стулом посредине открылась взору Сергея. – Стул поставим против дверцы фальшивого шкапа, и через отверстия в книжных корешках, здесь приклеенных, будете наблюдать допрашиваемого. Кстати, мы его увековечим. Скоро придет фотограф и сделает дагерротип Ржевуцкого.

– Превосходно, господин Блок, – заняв стул, Чаров примерился к потайным глазкам. – Только усадите его точно лицом к шкапу. Мне нужно видеть физиономию поляка, когда вы объявите о смерти Журавского и обстоятельствах обнаружения его тела. Заключение врача из Мариинской больницы присовокупите и про найденный ремингтон под ковром спальни не забудьте, – касаясь пальцами книжных корешков и убеждаясь, что они настоящие, пояснял судебный следователь.

– Стало быть, факт половой близости с подозрительной старушкой тоже упомянуть?

– Всенепременно, господин Блок! Причем подчеркните особо, что оную хромоногую дамочку с вуалькой вы за действительную старушку, да в придачу калечную, принимать решительно отказываетесь.