- Я потерял нить…
- Посчитайте сами! Дитя… рождается и первые лет пять живет на попечении у «приемной» матери, как обычный ребенок. К тому времени, когда сознает, что она иная, и у нее есть миссия, она проживает уже больше половины положенного ей срока. Возня с поисками «плодородной почвы» и выращиванием собственного байшина тоже занимает массу времени. К тому времени, когда поток запущен, девочка достигает критического возраста. У нее остается пару лет на то, чтобы выращивать мелких сестричек, а этого никак не хватает, ведь они должны, чтобы жить, ежегодно до первых кровей приходить к материнской груди… Без этого они быстро умирают. Ведь и байшин сохраняет свои особые свойства, лишь пока жива его основательница. После ее смерти он остается на месте, но становится просто домом. Еда постепенно заканчивается, дрова прогорают, а тело «сестры» гниет и разлагается. Если ее вынести из дома, байшин уходит вниз, если оставить в покое, он будет стоять столько, сколько будет избывать тело, а потом разрушится, как все рушится со временем.
- Но ведь… Аника выжила… и не только без материнской груди, но и, если верить твоему рассказу, без воды и пищи!… И прожила гораздо больше, чем 14 лет.
- Да… но бывают исключения, Отче… Девочки, оказываются, бывают двух видов. Амагой и Аника – это не имена, как я сначала думал, а… что-то вроде статуса. Амагои – рядовые, а вот аники – генералы. Последний автор в дневнике называет их «матками». Они гораздо сильнее, выносливее и живут намного дольше, чем остальные. Но, как и генералы, крайне немногочисленны. У этих цель другая – вернуться «домой», в эти колодцы и… метать икру.
- Так почему же… она не сделала этого?
- Есть у меня одна догадка, - из груди узника донеслось не то рыдание, не то всхрап, - Но ее вы поймете, когда я закончу рассказ. Осталось совсем немного.
…
- Обратный пусть у меня занял гораздо больше времени, хотя на выданные мне Аникой деньги я купил хорошего, молодого коня и крытую повозку. Но я решил сделать напоследок круг вдоль проклятого болота и объехать снова все городки и деревни. Аура тревоги и страха, которая только начала накаляться в день моего трусливого бегства из Керси, охватила все графство. Тут и там по окрестным лесам ходили вооруженные мужчины, но слава богу, на меня они не обращали внимания. Уж очень я отличался от того коряво нарисованного и размноженного портрета, который то и дело глядел на меня с древесных стволов.
Увидев его впервые, я остановился и сорвал листовку. Кто бы ни был автором этого художества, он явно не видел меня вживую и рисовал со слов других, но постарался придать моему лицу выражение хитрости и злобы, которыми я даже в мечтах никогда не обладал. Кудлатая борода, низкие брови, хищный нос, крошечные, глубоко посаженные глаза. Все черты убийцы и маньяка.
Текст листовки гласил: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ за множественные убийства! Бенджамин Лоусон, приблизительно 25 лет отроду. Имя вероятно вымышлено. Рост – 6 футов 9 дюймов, волос – светлый, густой, нос – прямой, крупный, губы тонкие, глаза – маленькие, серые. Носит густые усы и бороду. Крепко сложен и физически очень силен. За поимку преступника – вознаграждение 300 гиней».
300 гиней, Отче!!! Это не просто вознаграждение! Целое состояние! Вероятно, каждая семья в графстве внесла свою лепту, чтобы собрать такую сумму!
Увидев этот опус в первый раз, я страшно разозлился и испугался. Вот оно! Круг замкнулся. Ведь когда-то я, спустившись с холмов Шотландии, опасался именно этого – увидеть свою криво намалеванную физиономию, прибитой к столбу. Но после второго и третьего объявления я только ухмылялся и поглаживал затянутой в отличную кожаную перчатку рукой свой гладко выбритый подбородок и аккуратные усы щеточкой. Да, я совершенно не походил на данного индивида, но и соваться в деревни не решался, не желая еще больше будоражить селян.
Только в Рэйвенвуде – небольшом поселке на западной кромке воображаемого кольца - я позволил себе ненадолго остановиться, поесть горячей еды и переночевать под крышей. Выбрал я эту деревню, потому что она была наиболее убогая, и, как мне показалось, единственная, где больше интересовались выживанием, чем каким-то маньяком, похищающим беременных женщин.
Постоялого двора в той деревне не было, но я нашел ночлег в продуваемой всеми ветрами лачуге на окраине, щедро заплатив хозяину – одноглазому старику – деньгами и лошадью с повозкой. Ошарашенный дед собрал поистине королевский стол и выделил мне собственную кровать, до которой не доставали гнилые сквозняки.
За ужином я аккуратно расспросил деда, как обстоят дела в графстве. Поймали ли преступника. Но тот отмахнулся, уверенно заявив, что это бабы-дуры придумали душегуба, чтобы прикрыть им собственные срам и блуд. Де, порядочные леди все живы-здоровы, ждут пополнения семейства, и только блудящие пропадают.
Наутро, неся в сердце убийство, я отправился к Анике. До усадьбы я дошел уже в ранних сумерках и… ничего не увидел. Никакой усадьбы. Только набрякший весенней влагой лес. Конечно, девочка не ждала меня. Найдя взглядом усыпанную щебнем тропинку, ведущую вникуда, я встал у ее основания, развернулся и, закрыв глаза руками, двинулся по ней спиной вперед, а через несколько секунд запнулся о порог и упал, распахнув спиной такую знакомую дверь…
На меня дыхнуло сухим теплом камина, запахом тимьяна, жареного мяса и свежезаваренного крепкого чая.
Аника изумленно глядела на меня поверх спинки любимого кресла у камина, которое заменило занозистую лавку, потом радушно улыбнулась.
- Бенни! – воскликнула она, - Ты сбрил бороду…
За эту теплую улыбку я был готов простить ей… все! Потирая затылок, я забормотал что-то смущенно, стал подниматься и застыл, увидев…
Стена пожирала женщину. Прямо под картинами, которые меня когда-то поразили своей меланхоличной, спокойной красотой. Из огромного влажно чавкающего пятна выступали голова, руки, живот и ноги несчастной. Она не кричала. Надеюсь, ей не было больно, но выражение ее глаз я не забуду никогда. Глаза моей Лу, когда она тонула в чертовом болоте!
Я подскочил и бросился на помощь, стал тянуть ее за руки, но в этот момент стена стиснула ее живот, и он лопнул, окатив меня фонтаном крови. На пол у моих ног что-то влажно шмякнулось. Младенец. Он вяло сучил ножками и пускал розовые пузыри. Но не долго. Стена подтянула его вверх за синюшную пуповину и засосала внутрь вслед за матерью.
Некоторое время из нее еще выступали пальцы его ног, рук его матери, какие-то лохмотья и куски кровавой плоти
Кажется, все это время я кричал и рвал на себе волосы, и скреб ногтями стену, и читал молитву, и молил в ней о смерти.
А потом передо мной осталась только стена с мирными картинами. Ни пятнышка, ни выпуклости, ни царапинки на атласных обоях. В изнеможении я откинулся с колен назад – на пятую точку – и зарыдал. А потом перевел взгляд на Анику.
Она отложила книгу, встала и чуть смущенно запахнула белоснежный шелк своего одеяния. Подошла ко мне, склонилась и легко коснулась теплыми губами моего рта. Помогла подняться.
Еще секунду назад мне казалось, что самое страшное в жизни я только что увидел, но тут же понял: вот оно – самое страшное! Ее выпирающий под тонким шелком живот.
- Это мальчик, Бенни, - она погладила живот, - Наконец-то будет сын!
…
Узник ушел в самый дальний угол темной камеры, отвернулся к стене и зарыдал.
- Я убил ее, святой Отец, - произнес он неразборчиво, - Выволок ее за волосы из дома и убил! Этими самыми руками свернул ее шею, а потом достал свой верный нож и еще долго кромсал все тело. И живот. Я старался изо всех сил, но она все не умирала… Нет, после того, как я сломал ей позвоночник, она не подавала признаков жизни, но этот чертов дом по-прежнему глазел на меня глазами окон, а над проклятой трубой поднимался белый дым. Я распарывал и крошил ее, и спустя вечность вдруг услышал долгожданный звук. Чавкающий. Словно сапог угодил в болотную жижу и с трудом вырвался на волю. Сначала один, потом еще – в отдалении. Потом звуки слились в одно бесконечное тяжелое чавканье. Я с трудом разлепил залитые кровью, зажмуренные глаза и глядел на то, как байшин, с неохотой и явным разочарованием, возвращается на дно. Земля, еще недавно казавшаяся такой прочной и незыблемой, расползалась и таяла. Я огляделся в поисках тропинки и, подняв тело Аники на руки, доковылял до ее основания. А потом смотрел, как байшин разваливается, из добротного каменного дома превращается сначала в грязную лачугу, а потом и вовсе в нагромождение болотного хлама, костей и гнилого мяса. Я упал на колени, прижимая к себе Анику, баюкая ее тело и вместе с ним - тело нашего маленького…
