…

Преподобный и не такое слышал в своей жизни. Сам он, слава Господу, давно победил зов плоти, поэтому сбивчивые откровения узника не слишком его тронули. Тронуло его лишь то, как тот отступил под действием греховных воспоминаний в темноту камеры прочь от разоблачающего света, его скрежет зубовный и тоскливый звериный вой, полный отчаянья. Отец Коллум, давно уже пришедший к выводу, что узник неисправимый фантазер и повредившийся рассудком убийца, все же испытал к нему сочувствие. Что бы он там не напридумывал себе – для него это было реально. И за это его стоило пожалеть дважды.

- Я верю, что это была лучшая ночь, - произнес он и осенил того крестным знамением, - Отпускаю тебе этот грех. Продолжай.

- На рассвете она уснула, а я тихо оделся и ушел. Шагал по залитому золотым светом росистому лесу, мучимый похмельем, раскаяньем, стыдом и… счастьем. Клялся себе, что немедленно по приходу в деревню соберу свои пожитки и исчезну. Дойду до Ливерпуля, сяду на корабль… Где-то за океаном есть благословенный дикий край, куда отбывают все, кому есть от чего бежать.

Клялся и понимал, что не сдержу клятву. Знал, что сделаю все, что она попросит, чтобы снова… Да, и так ли о многом она меня просила?! Всего лишь собрать информацию по окрестным поселениям. О женщинах. Кто может, кто нет, о вдовых, больных, принципиальных… Она была создана для того, чтобы помогать. Разве мог я отказать ей самой в помощи? Как и два года назад, когда я глядел на чудом исцеленную девочку, я грезил искуплением. Я убеждал себя, что пусть все было криво, косо, страшно и неоднозначно, оно того стоило.

- То есть, Бенни… Ты поддался на богохульные речи ведьмы и вступил с ней в сговор? – строго спросил Коллум, - Позабыл, что единственный, кто может распоряжаться рождением и смертью – это Господь? Позабыл, насколько узка стезя добродетели?

- Истинно так, преподобный, - выдохнул узник, - Аника убедила меня, что наш Бог – предрассудок, и мир намного сложнее, чем описан в священном писании. Что некоторые вещи, кажущиеся злом, на самом деле не зло – а лишь прискорбная необходимость, без которой не получится сотворить большое добро.

Узник помолчал… Потом схватился за голову и снова завыл.

- Лукавлю, преподобный! Я вообще ни о чем подобном не думал, когда шагал к деревне. Я думал только о том, как поскорее выполнить ее просьбу, чтобы вернуться не с «пустыми руками». Сейчас я думаю, если бы она сказала, что позволит опять прикоснуться к ней, если я приведу к ней пару селянок, я бы вернулся уже следующей ночью, таща их за волосы по земле. По крайней мере, задание было бы более понятным, быстрым и менее хлопотным.

Коллум молчал, мысленно отметив, что впервые узник вынырнул на поверхность и, пусть и косвенно, но признал свои чудовищные преступления. Может, и была некая «ведьма», а может и нет, но то, как он тащил селянок в лес, явно уже было близко к реальности.

- Моя жизнь в деревне, такая простая, упорядоченная и понятная, теперь изменилась. Те два фунта, которые кузнец выдал мне авансом, худо-бедно я отработал и тут же бросил работу. Почти все время я слонялся по деревне и украдкой подслушивал женские пересуды. Мои ангелы-хранительницы, смущенные моими расспросами и неуместным любопытством, очень быстро прекратили свою опеку. Вскоре и мужчины стали меня сторониться за отчаянную любовь к женским сплетням. Почти месяц ушел у меня, чтобы всеми правдами и неправдами собрать досье на все женское население деревни и вернуться с «трофеем» к моей любимой.

Она щедро одарила меня. Почти неделю я прожил у нее… Вернее, жил я в нашем старом домике, который мы обустроили в прошлом году, но каждую ночь я приходил к ней. Вино, свечи, вкусный ужин, разговоры… и, конечно, ласки длиною в ночь. Но чуть свет, и я собирал свои пожитки и уходил – отсыпаться.

А через неделю она сказала, что мне больше не стоит возвращаться в «Байберри» и обозначила новую цель – деревеньку «Йорк-Вэлли», находящуюся прямо напротив «Байбери», если представить окрестные селения в виде кольца. Конечно, я расстроился. В «Байберри-Дюк» я нашел не только дом, но и друзей. Конечно, их отношение ко мне в последнее время изменилось, но я надеялся вскоре вернуть их расположение, ведь «сбор сплетней» закончился.

Я попытался ей это объяснить, но она не поняла. Казалось, она вообще слабо представляла такие понятия, как привязанность или дружба, ибо не видела в них какой-то конкретной и понятной «практической ценности». Тогда я попытался объяснить свое нежелание куда-то срываться простым отсутствием денег. Это уже было ближе ей, и, похлопотав по дому, она вскоре положила передо мной небольшую, тщательно разглаженную пачку банкнот и увесистую горсть монет. Пока она искала подходящую сумку под эти богатства, я послюнил палец и пересчитал. Почти сорок фунтов! Немыслимое богатство! Неужели деньги росли в ее погребе так же, как чертово вино?!

Ночь мы снова провели вместе, а на утро я двинулся прочь – в незнакомую деревню, с тоской вспоминая мой домик и уже ставшие родными улочки, лица друзей и просто знакомых.

…

Около трех лет у меня ушло на то, чтобы по очереди – в том порядке, что указывала Аника – обойти все окрестные деревни, обжиться в них и собрать информацию. Ежемесячно я возвращался к ней и проводил с ней неделю или чуть больше. Ее домик рос и обрастал камнем и новомодной черепицей, вычурные чугунные канделябры давно выправились вверх, дом заполнился хорошей мебелью, а старые табуреты и скамьи пропали без следа. Но если в начале изменения были малоуловимы и незначительны, к концу третьего года они превратились в бешеную лавину.

Женщины шли к ней непрерывным потоком, но ни разу, Отче, я не видел, чтобы две из них столкнулись на пороге или обменялись приветствиями в лесу. Ума не приложу, как она это делала, но женщины приходили строго по одной, и следующая не появлялась до того момента, как предыдущая не скроется в дали, а жуткая кушетка не будет отмыта от крови. Крови Аники, конечно. В дни паломничества мне строго-настрого было запрещено появляться в доме, поэтому я изнывал от скуки в нашем старом домишке, а если становилось совсем невмоготу, таился в густых зарослях на безопасном отдалении от дома и наблюдал.

В большинстве это были богатые дамы под густыми вуалями с затянутыми в перчатки или митенки руками, в наглухо закрытых платьях, не оставляющих ни пяди тела, по которым их мог бы признать случайный встречный. И, конечно, было ясно, откуда у Аники столько денег, ведь каждый раз она меня ими щедро снабжала. Впрочем, она принимала не только аристократию. Частенько к ней ходили и простолюдинки. Но тоже что-то несли – в основном, еду. Помню одну мисс, которая тащила через лес тяжелый мешок, оставляющий кровавый след, а потом вывалила у порога четверть барана.

Последним моим заданием был этот город - Керси. На него ушло гораздо больше времени, чем на остальные селения. В деньгах я не нуждался, благодаря моей любимой, но, чтобы не вызывать подозрений своим праздным житьем, устроился в пекарню на ночную работу. Дни же проводил в обычном режиме – наблюдая, подслушивая, собирая по крупицам оброненные женские пересуды. А среди пересудов все чаще звучал главный – небывалое повышение плодовитости населения. Местные кумушки, обмахиваясь на тенистых верандах веерами и опахалами, в голос жужжали:

- … в положении, а ведь несколько лет не могла. И Либби тоже.

- … у Либби – темная история. Мужа схоронила больше года назад, а разрешилась только в мае!

- Да, ну брось… Ты разве Либби не знаешь? Она бы никогда… Может, переносила?

- На три месяца?..

И все в таком духе. Закоснелые старые девы, вдовы, одинокие, слывущие до того бесплодными и больными. Запомнилась мне история девицы, которая еще в детстве получила удар копытом в живот и осталась на всю жизнь инвалидом по… кхм… женской части. Даже она умудрилась понести. Правда, все кумушки сходились на том, что «хахаль явно был не в себе», ибо «тупее и безобразнее существа, чем эта Кет, не найти больше ни в одном графстве».