– Что Отелло попросту ебет мужикам мозги… этим самым послам Венеции… так?

Конрад усмехнулся и чмокнул сигарой.

– Так-то оно, конечно, так, – но как сказать это на том русском языке, который мы признаём русским языком? – Помолчал. – Многие отмечают необычайную красоту языка этой пьесы, особенно языка главного героя. Но почему Шекспир вдруг заговорил таким языком? Очень трудно доказать, что имеешь дело не с красотой, а с намеренной красивостью, которая выявляет пустоту Отелло…

– Шекспир и красивость?

– Дух времени против личного опыта, мин херц. Отелло не надо вживаться в образ – он и есть таков, и Яго это чувствует лучше всех. Среди известных нам персонажей лучшим воплощением этого конфликта является Дидим. Он ведь действительно воплощает дух времени как никто. Но что это значит, мин херц? Сегодня это значит только одно – работать лучше, чтобы жить лучше под сенью никчемных идеалов. Думаю, в глубине души он это понимает, но смиряется с этим, иначе он не был бы органическим воплощением духа времени. Таким образом, он воплощает еще и lost a sense of innocence[32], что неизбежно в отсутствие настоящего идеала.

– Но он же вроде верующий человек…

– Скорее умный, чем верующий. Фрондер. Фронда в границах поздней советскости, когда религиозность вошла в моду. Это не андеграунд, а намек на него. Когда отца Меня убили, Дидим пожал плечами: «Алика жаль, но будет хуже, если мы не успеем сообщить об этом первыми». Шаша же переживала, кажется, по-настоящему…

– Знаешь, я, наверное, никогда не смирюсь с ее беспредельностью. Если человек не помнит о своих границах, он становится черт знает кем, причем чаще всего, конечно, не ангелом…

– Не спеши, мин херц, она-то как раз sense of innocence пока не утратила, что б ты там себе ни думал. И либо она это чувство переработает в бессмысленную труху, либо взбунтуется. Но труха удобнее – спокойно жить позволяет…

– А ты?

– Подумываю свалить из Дидимова ковчега. Брезжит идея книжного издательства. Прибыльного, разумеется. Нужны союзники, единомышленники, нужны люди, которые помогли бы наладить связи. Ты ведь овладел французским?

– Plus ou moins.[33]

– В Париже есть такое издательство – «Sou de Cuivre»[34], лет сто назад выпускало книги для народа, брошюрки для фермеров и лавочников, постепенно вошло во вкус, стало издавать Пруста и Аполлинера, искать пионеров, форвардов, способных потрясти читателя новизной. Впрочем, в этом и кроется причина непрестанного цветения французской культуры на протяжении пятисот лет: она одержима новизной… ну и красотой, конечно… как ты… – Он улыбнулся с наигранным коварством. – Не желаешь ли смотаться в Париж, мин херц? Недельки на две-три, а то и больше? Нет-нет, не завтра, но скоро. А? Надо подумать?

– Надо договориться с фирмой, а так да, думать не надо, конечно.

– С Дейчем я поговорю, – сказал Конрад. – Он мой должник. Значит, ближе к делу обсудим детали? Я с этими французами хочу замутить общее дело. Ну и?

– Согласен.

Конрад пыхнул сигарой.

– Вдруг вспомнилась история равеннского варвара, – сказал он. – Это история о лангобарде, дикаре, пришедшем из страны мрачных чащоб, полусырого мяса и женщин без шеи – к стенам Равенны, которую осаждали его соплеменники. Он увидел эти башни, храмы, кипарисы, свет, синеву и золото, был потрясен, перешел на сторону врага – и погиб, защищая Равенну. Трогательная история о варваре, душа которого перевернулась, когда он увидел новый для него мир во всём его великолепии, и на несколько дней стал частью этого мира, и погиб за него…

– Ты про Шашу? – Я поднял стакан. – Тогда не чокаясь.

Николай Генрихович Экк, муж моей бабушки, никогда не рассказывал о своей работе – и был человеком такого типа, которого невозможно заподозрить в причастности к чему-то таинственному и опасному. Он называл себя бухгалтером, имея при этом степень доктора экономических наук. Именно он как-то объяснил мне, что «красное сторно» – это способ исправления ошибок в итоговых бухгалтерских документах, при котором ошибочная запись делается красными чернилами и не прибавляется к итоговой сумме, а вычитается из нее:

– В старости начинаешь понимать ошибочность многих своих слов и поступков – и как бы помечаешь их красными чернилами, чтобы на Страшном Суде стало понятно, что ты не упертый дурак, но готов раскаяться…

Весной девяносто второго его нашли убитым на даче, стоявшей на берегу Пахры.

Убийцы перевернули вверх дном дом и хозяйственные постройки; перед смертью Николая Генриховича страшно пытали, но, судя по итогу, ничего от него не добились.

– Бухгалтер-то им что сделал? – недоумевала бабушка. – Бедный Коленька…

– Анна Федоровна, – сказал следователь, когда остался с ней один на один, – ваш муж работал в финансовом управлении КГБ СССР, занимал там немаленькую должность, а такие люди знают о тайной жизни этого учреждения не меньше, чем председатель Конторы или генсек. Лакомая персона для иностранных разведок. Да и вообще для всех, кто ищет золото партии и золото КГБ.

Не успела бабушка испугаться, как ей позвонили из Федеральной службы контрразведки (через три года ее переименовали в ФСБ) и попросили не покидать место преступления.

А через день бабушка исчезла, и о ее новой квартире и новом имени я узнал только через месяц, когда в газетах появился маленький некролог, в котором группа коллег прощалась с незабвенной Анной Федоровной Шрамм, выдающимся ученым-клиницистом, замечательным товарищем и «просто хорошим человеком».

После похорон мужа бабушка сказала:

– Самое страшное – это не конец жизни, а начало новой жизни.

Через год она умерла и была похоронена в могиле, на которой давно стоял памятник с ее настоящим именем.

От Конрада я узнал, что смерть Николая Генриховича поначалу не взволновала руководство Федеральной службы контрразведки: Экк к тому времени вышел на пенсию, а его вдова их, похоже, вовсе не интересовала. Всё изменилось, когда в дело вмешался Папа Шкура. Он позвонил начальнику ФСК, с которым был на «ты», потом обзвонил старых приятелей – депутатов из комитетов обороны и безопасности, наконец, дошел до Ельцина – звонок устроили общие друзья. Уже на следующий день бабушку взяли под защиту, оформили новые документы и выдали ключи от новой квартиры.

– А ты никогда не думал, что и Папа Шкура, и Дидим как-то были связаны с КГБ? – спросил я.

– Не исключено, – сказал Конрад. – Но к началу восьмидесятых Папа Шкура достиг вершин в партийной иерархии, что сделало его неприкосновенным для гебистов. А Дидим мне сам рассказывал, что люди из КГБ его обхаживали, но вскоре отстали. Все-таки они оба не из тех, кто сдает своих. Не то мясо, поверь моему вкусу.

– А чужих?

– Даже если б они были когда-то стукачами – что это меняет сейчас? Знаю, что ты скажешь: единожды солгав и так далее. Но тебя он ведь не предавал, как бы ты ни относился к нему после смерти матери. Безусловно, он страдает нравственным косоглазием, но детей не убивал. Эгоист, но не предатель. – Конрад наклонился ко мне через стол. – Пока не предаст – не предатель.

После этого разговора я был вынужден позвонить Папе Шкуре и поблагодарить за хлопоты о бабушке. Так и восстановилась моя связь с семьей Шкуратовых.

В аэропорту Шарля де Голля меня встречала Моника Каплан.

Я заготовил приветственную фразу «à quel âge es-tu devenue aussi belle?»[35], чтобы сделать приятное Монике и заодно блеснуть чешуей, то есть знанием французского, но ничего этого не потребовалось. Она молча бросилась мне на шею, и мы avons fusionné dans un baiser[36], как писали авторы почище нас. По правде говоря, я едва устоял на ногах: Моника явно потяжелела.