В такси она не выпускала моей руки из своей.

Я рассказывал о предстоящей встрече в издательстве «Sou de Cuivre», о своей выдающейся роли в создании одного из первых в Москве ночных клубов, о матери и бабушке, – а она только качала головой и улыбалась, повторяя:

– Как ты изменился, Шрамм, как изменился…

– Твоими молитвами. И благодаря мадам Каплан. Но если б не ты, она на меня и не взглянула бы.

Мадам Каплан – так Моника называла свою мать, и это были первые два слова на французском, которые я после долгих мучений произнес правильно, тщательно выговаривая назальные звуки: «Madame Kaplan».

Эта изысканная дама по просьбе дочери согласилась учить меня французскому.

Первым делом она спросила, чего я жду от этого языка, поставив меня в тупик.

Было бы неправдой, ответь я, что просто хочу освоить язык Флобера и Жана Жене. Но ответить честно – для этого мне тогда не хватало ни ума, ни смелости.

А честный ответ был прост: я хотел быть таким, как Дидим. Как Конрад, как Минц, как Папа Шкура, наконец. Я хотел без дрожи входить в комнату, где полно чужих людей, понимать с полунамека подтекст разговора, легко переходить с английского на французский, любить Шекспира и Достоевского, носить пиджак, как Дидим, быть циничным, как Конрад, курить трубку, как Минц-Минковский, произносить «Шшаах», как Папа Шкура, курить, пить, улыбаться, как они, быть своим, не поступаясь собой, быть своим не только потому, что я сын Шкуратова, оставаясь при этом инородным телом, – этот статус меня устраивал, если он устраивал Шашу. Да, в конце концов – всё из-за нее, из-за Шаши.

Я не стыдился Благуши в себе, ее жители не вызывали у меня ни презрения, ни ненависти, однако, видимо, нечто в глубине моей души взывало к миру не обязательно лучшему, но обязательно новому, иному.

Тогда же я ответил иначе. Я выложил перед мадам Каплан книгу Сартра «Святой Жене, комедиант и мученик» и книгу Жене «Дневник вора» и сказал, что хочу прочесть эти книги и понять их, а может быть, и полюбить.

– Très bon choix[37], – сказала она. – Значит, от яйца до яблока. – Заметила, как я напрягся. – Из яйца вылупилась Елена Прекрасная, а яблоко подали на пиршественный стол, когда Одиссей перебил женихов Пенелопы. Вся история Троянской войны умещается между яйцом и яблоком. – Вздохнула. – Проще говоря, начнем с алфавита и закончим Сартром.

Черт возьми, подумал я, придется все-таки прочесть Гомера.

Моника жила в старом доме на улице де Бьевр, между набережной Монтебелло и бульваром Сен-Жермен, в огромной квартире на втором этаже.

Когда мы поднялись к ней, Моника спросила, голоден ли я, и, не дожидаясь ответа, предложила, сбрасывая в прихожей туфли и торопливо расстегивая пальто: «Давай по-русски, без предисловий», и успокоилась только после deuxième acte de la pièce d’amour[38].

– У меня ни капли вина, – проговорила она расслабленно, водя пальцем по моему животу, – только арманьяк и кальвадос.

– Но мы – не герои Ремарка. И вообще не герои.

– Значит, арманьяк. Я сильно растолстела?

– Отвечать с подробностями?

Она фыркнула.

– Расскажи-ка лучше о своей Шаше.

– Она никогда не была моей, а теперь – тем более.

– Какие у нее глаза? Как у меня?

– Ну, у тебя глаза совсем не еврейские – лазурные. Среди 180 оттенков синего лазурный, наверное, самый яркий. А у нее – зеленые… желто-зеленые; а когда она смотрит на солнце, появляется коричневый оттенок…

– Merde d’oie, – сказала Моника. – По-русски – мердуа.

– Да, цвет гусиного говна. Но красивого говна.

– И что, расстались навсегда? Мама погибла, бабушка умерла, так ты еще и с любимой женщиной расстался, безоглядный мой бастардушка…

– Видимо, в глубине души я твердо уверен, что платой за гармонию станет превращение в чудовище. Я ее никогда не понимал – и, видать, никогда уже не пойму. Загадка, завернутая в секрет и укрытая тайной.

– Правда о загадках, которые нам задает внешний мир, заключается, вероятно, в том, что раскрытые загадки самоуничтожаются, и только неразгаданные могут нас питать и вести…

– И кто автор этих элегантных банальностей?

– Филипп Жакоте. В тех кругах, где я без устали вращаюсь, принято любить людей нераскрученных – вроде Жакоте, Мишо, Бланшо…

Арманьяк ударил мне в голову, но я продолжал пить.

– Хватит о ней, а то я только и делаю, что хороню, хороню ее и всё никак не могу похоронить. Расскажи о себе, о муже – какой он?

– По-русски ласковый и шаткий. – Моника вздохнула. – Сейчас он в тюрьме.

– Налоги?

– Ну что ты, Жан-Пьер – образцовый налогоплательщик, ответственный буржуа. Просто он оказался сумасшедшим. Он и его мать. Неужели в русских газетах ничего об этом не писали?

– Об этом – о чем?

– Дело о мумиях, или дело Марион де Клерк…

– Мумии… постой-ка, кажется, что-то писали… психиатр, убивающий пациентов и превращающий их в мумии… так это и есть твой ответственный буржуа? Новый мсье Верду? Помнишь «Мсье Верду»?

– У Чаплина мсье Верду пошел на преступление, чтобы содержать жену-инвалидку и маленького сына; мсье же Ландрю, мой муж, – человек состоятельный. Ты только посмотри на эту квартиру – она стоит многие миллионы франков. Да еще загородный дом. Ну и своя психиатрическая клиника. И его матушка Фелис. Видел бы ты ее… Эта баба всегда казалась мне чокнутой. Ну как может быть нормальной богатая женщина, которая всё свободное время отдает таксидермии!

– Чучельница, – сказал я, наливая себе арманьяк.

– А ее лицо… эта оскаленная маска… – Моника протянула мне свою рюмку. – Капельку.

Мы чокнулись.

– Жан-Пьера назвать совсем уж нормальным тоже было трудноватенько, но красив был – боже, как же он был красив!

– Красота дьявола?

– Ангела! И вот этот ангел на пару с маман убивает пациентов одного за другим, чтобы сделать из них мумии. Часами расписывает их красками, добиваясь… как бы это сказать… чтоб они были как живые…

– А при чем тут эта Марион Леклерк?

– Де Клерк. Она то ли бельгийка, то ли голландка. Независимая журналистка, которая по наводке отца умершей пациентки попала в клинику и чуть не стала очередной жертвой. Похоже, она занималась карате или чем-то вроде – ей в одиночку удалось вырваться из лап убийц, переломать руки маман, оглушить моего благоверного и сдать их полиции. Но самое важное открытие мадемуазель де Клерк сделала, когда в ожидании полиции рылась в бумагах клиники. Однако ее открытие грозило грандиозным скандалом. Поначалу сообщения об этом деле подавались в газетах под рубриками «сенсация», «молния», «скандал» и сопровождались фотографиями клиники, Жан-Пьера и его маман, мумий в гробах – он хранил их в ящиках наподобие гробов. Полиция сообщила об аресте, а также о тетрадях, в которых содержались имена заказчиков и суммы, полученные Жан-Пьером за мумии, «личности которых устанавливаются». Через два дня выражение «имена заказчиков» сменилось на «псевдонимы заказчиков», после чего официальные представители полиции перестали комментировать дело «в интересах сохранения тайны следствия». Госпожа де Клерк была возмущена – ведь она своими глазами видела подлинные имена заказчиков. Но почему-то не спешила их обнародовать. Может, нужны были какие-то более веские доказательства… не знаю… Пресса обвинила полицию и Елисейский дворец в попытках скрыть от общества имена высокопоставленных заказчиков – министров, банкиров, генералов, звезд шоу-бизнеса и прочих извращенцев, готовых платить миллионы за убийство и мумификацию невинных женщин… в общем, как-то так…

– А ты?

– Сначала боялась, что лишусь квартиры и загородного дома, потом продала «Gaumont» историю мужа и его матери. Скоро на экраны выйдет фильм с Аленом Делоном в роли психопата-психиатра… как он согласился – ума не приложу…

– И ты ничего знать не знала и ведать не ведала?