– Финансы?

– Политика, – потускневшим голосом сказал Папа Шкура. – То, что у нас называется политикой. Он тебе что-нибудь рассказывал? А Шаша?

– Нет.

– Жаль. Пора?

Аннунциата кивнула.

– Спокойной ночи, сынок.

Две недели провел я на лигурийском побережье рядом с Папой Шкурой.

Странное это было время. Я всё время был как будто сам не свой. Я не мог вполне отдаться впечатлениям об Италии, где я был впервые, потому что ни на минуту не мог забыть о Папе Шкуре.

За завтраком он говорил о русской идее и особенностях итальянской демократии, в галерее Уффици – о византийском наследии, связывающем Италию и Россию, на берегу моря – о римской матрице мировой цивилизации и отсутствии такой матрицы внутри русской. Иногда он терял нить разговора, но не переживал – махнув рукой, начинал новый разговор. Заметив как-то мое недоумение, он от души рассмеялся: «В раю не нужен дар речи». И заговорил о Валлерстайне: «Все наши неудачи подтверждают его правоту. Он считал, что сначала следует развязать репрессии, а уж потом – двигать реформы. Мы же так и не смогли осудить КПСС, и это одна из самых моих серьезных претензий к Ельцину…»

По вечерам на террасе он пускался в воспоминания о тех временах, когда Марго после долгих мытарств удалось вернуться с сыном в Москву.

– Я уже многое понимал. Видишь ли, инфантилизм мне свойствен только в отношениях с женщинами, а так-то его из меня жизнь ой как выбила. И я был поражен, сколько у нас друзей, когда мы с матерью вернулись из ссылки в Москву. Друзей покойного отца. Некоторые достигли высот, другие уже не служили, но все всеми силами пытались нам помочь – жильем, учебой, работой. Я, член семьи врага народа, учился в хорошей школе, а потом в университете на идеологическом факультете – факультет журналистики, понятно, готовил бойцов идеологического фронта. Детям репрессированных путь туда был заказан – а мне нет. Друзья! А вскоре нам и квартиру на Смоленке вернули. А потом… потом наступили времена, когда клеймо сменилось ореолом: стало выгодно быть репрессированным или сыном репрессированных… вслух об этом, само собой, не говорили, но это подразумевалось…

– А это не преувеличение?

– Возможно. Но я говорю – о себе, о нашей семье.

По телефону я рассказывал Шаше о Папе Шкуре, Аннунциате и прочей Италии.

– Не понимаю, на какие шиши он купил этот дом. Дидим дал?

– Нет, – сказала Шаша. – Ты не хуже меня знаешь, что в России деньги можно заработать, а можно и заслужить. Но об этой стороне его жизни я ничего не знаю.

– Еще бы понять, зачем я здесь…

– Похоже, он не хочет умирать без свидетелей. Но чем вы там занимаетесь, пока живы?

– Поиском неуловимых сущностей…

Однажды после ужина я увидел из коридора, как в гостиной Аннунциата делает укол Папе Шкуре. На ней было платье с глубоким вырезом, а лифчиков она не носила. Когда она извлекала иглу из вены, груди ее выехали из декольте, Папа Шкура схватил губами сосок, она отняла, и он вдруг заплакал…

И я заплакал, но тотчас ушел, спрятался.

Через два дня я улетел в Москву.

Спустя месяц после моего возвращения из Италии Дидим созвал в Правой Жизни «совет наших». Раньше в него входили Шаша, Конрад Арто, Минц-Минковский и факультативно – Папа Шкура, на этот раз был зван и я.

На столе в гостиной стояли две вазы с орехами, батарея бутылок и пепельницы.

Дидим поймал мой взгляд, усмехнулся.

– Ну да, опять бросаю курить.

Шаша была в строгом брючном костюме и чем-то неуловимо напоминала Госпожу из фильмов садо-мазо, хоть и без хлыста.

Я уже знал, что Дидим заключил договор с Максом Шехтелем, предусматривающий юридическое сопровождение сделки по продаже медиахолдинга «Дидим-Пресс».

С этого Дидим и начал:

– Два дня назад я обратился к «Шехтелю и Дейчу» за помощью в продаже компании. Шаша не против. На всякий случай: стоимость медиа-активов на нашем рынке не так велика, как многим кажется, поэтому сумма сделки никого из вас не поразит. Я, разумеется, покидаю пост президента группы, Шаша пока остается – накопилось много незавершенных дел. А потом – потом она сама решит, где будет работать и будет ли…

– Иди ко мне, – сказал Конрад, умильно улыбаясь Шаше, – я тебя буду выпускать из клетки против самых строптивых клиентов. Обещаю клетку из золота самой высокой пробы.

Шаша приподняла бровь, но промолчала.

– Давайте выпьем за бесславный финал прекрасного дела, ради которого жертвовали всем, кроме крови. Нам не удалось пересечь поле битвы с розой в руке, но мы старались. Шшаах!

– Шшаах! – хором прошипели все.

– Финал, – сказал Конрад, закуривая сигару, – все-таки не бесславный. Вы всегда ставите власти шах, никогда – мат, и в этом, вообще говоря, и заключается предназначение прессы. Газета вроде твоей занимается не яровым севом, а озимым, – значит, при первой же благоприятной возможности увидим всходы…

– И их тотчас срежут комбайном, – сказал Минц-Минковский. – Это я вам могу гарантировать, поскольку лично знаком с агрономами и комбайнерами. Это – система, уже сложившаяся и постоянно совершенствующаяся.

Минц-Минковский работал консультантом то в правительстве, то в администрации президента, то в Госдуме, то в каких-нибудь властных и околовластных фондах. Он вроде ни за что прямо не отвечал, но всегда умел оказываться вовремя под рукой у власти, а кроме того, знал много – и умел это знание держать при себе. Наверное, поэтому и не тонул никогда при смене главных и неглавных российских начальников.

– Вот поэтому, – сказал Дидим, – я и принял такое решение. Для нас в этой системе места нет. А то, которое предлагают, не по мне.

– А предлагают? – спросил я.

– Предлагали, – уточнил Дидим небрежным тоном.

– Насколько мне известно, тебе и Бурханов предлагал остаться, – сказал Минц-Минковский.

– Значит, – сказал я, – Бурханов и есть покупатель?

– Ему приказали купить, – сказала Шаша, – он и взял под козырек.

Ислам Бурханов был русским «форбсом» – миллиардером, владельцем нефтеперерабатывающих заводов и огромной сети автозаправок в России и Восточной Европе.

– Когда же всё это началось? – Конрад смачно пыхнул сигарой. – Небось, еще при Ельцине? Или после «Курска»? Или после дела Сосновского?

– Ельцин, конечно, бывал частенько недоволен нами, – сказала Шаша, – но люди вокруг него понимали, что такое свободная пресса, – и он к ним прислушивался. А сейчас Кремль – воплощенное единомыслие…

– Вообще-то так и должно быть, – сказал Минц-Минковский. – Плохо, когда в высшем руководстве этого единомыслия нет. Просто они решили, что раз у нас коридорная демократия, то можно решать всё, так сказать, по-коридорному…

– Кулуарная демократия, – сказал Конрад. – Лояльным – всё, строптивым – закон.

– Как только у демократии появляется эпитет, – сказала Шаша, – она перестает быть демократией. Хотя это справедливо не только для России…

Дидим кивнул.

– Шаше сто раз доставалось на еженедельных брифингах для прессы в Кремле, и тысячу раз ей грозили разными карами… а сколько шеф-редакторов нам пришлось уволить по команде из Кремля – и не счесть…

– Но Шука осталась Шукой, – задумчиво заметил Конрад.

– Иногда там действительно забывают, что управление страной и управление обществом – вещи совершенно разные, – со вздохом сказал Минц-Минковский. – Варварская она у нас, демократия. Архаичная. Власть большинства сегодня неэффективна. Многие у нас это понимают, а кое-кто и пользуется, к выгоде для себя. При такой демократии избирается царь, а не президент. А царю в России парламент – только головная боль.

– Однако автократии раз за разом доказывают свою эффективность, – сказал Конрад. – А демократия в классическом смысле – свою неэффективность. Ну а главное, конечно, – отсутствие традиций в России…