Все трое засмеялись.

Вечером, решив никого не звать, выпили за встречу. Николай открыл бутылку шампанского, которую привез с собой.

— Ой, да она не стреляет! — с нескрываемым огорчением удивилась Надя, не дождавшись шипучей дымной пены, и рассказала, как напугался Николай, когда чемодан нечаянно упал на перроне вокзала. — Думали, не пить сегодня шампанского.

— Пить, пить! — проговорила Марья Петровна. — И горько кричать!

Пили, смеялись. Николай то и дело заглядывал в лицо Нади, целовал ее, грозил затаскать по окрестным горам и лесам. Мать слушала его счастливую болтовню и удовлетворенно отмечала про себя: «Любит. В отца весь». И вспомнила давнее, свое.

А Николай пил, расспрашивал о товарищах, о знакомых, о родне. И вдруг вспомнил:

— А как Танюшка Пологова?

— Каникулы у нее. Куда-то на лето уехала. Говорят, к жениху, что ли…

— К Мишке-землекопу?

— Мишкой его зовут, верно. Только вряд ли землекоп, — усомнилась Марья Петровна. — Теперь девчатки наши за землекопов не очень пойдут. Все ищут повыше.

И как-то особенно посмотрела на Надю. Вот, мол, иона тоже выбрала парня — самостоятельного, известного.

Николай начал рассказывать историю Мишки-землекопа.

Надя вышла из-за стола и стала смотреть в окно. Она почувствовала за собою плечо Николая, но не обернулась, а прильнула к стеклу, словно пыталась увидеть вдали то, что еще оставалось неразгаданным, к чему бессознательно тянулась душа.

Ранним вечером в морозной синеве дымилось крупное солнце. В переметах снега, в оранжевых отблесках санных следов шла дорога вдоль горы Орлиной, шла к транспортным площадкам кремнегорского комбината, к тупикам, забитым оборудованием эвакуированных с юга заводов. Колеса машин, обмотанные цепями, с трудом «ухватывали» обледенелую дорогу. Иногда машины застревали в пути; на поворотах по обочинам темнели части станков — верные следы, ведущие к заводу.

Рядом с механическими мастерскими строился особый цех — для сборки танков. Его строили люди, которых война загнала на Урал, строили, не успев еще опомниться от пережитого. Работали днем и ночью… Дневной сменой руководил мастер Пологов.

За три года Алексей Петрович почти не изменился, а в эти дни словно бы помолодел: вспоминалось давнее — первые годы Кремнегорска. Было то же неумолимое задание, тот же ветер бесснежной зимы, да кроме того — задача: одолеть врага. Война подстерегала Алексея Петровича повсюду. Прибыл эшелон теплушек, пробитых пулями, соседка получила похоронную, в доме не хватает хлеба, нет лишней рубашки, чтобы отдать беженцу, на строжайшем учете электроэнергия, — все чаще приходится идти на завод по мертвой трамвайной линии, а вернувшись домой, сидеть с коптилкой или ложиться пораньше спать. Закурить лишний раз — и то нет возможности: пусто в кисете. Поздно было ругать себя за то, что не посадил табак в огороде. А ведь когда-то без нужды занимался этим. Табак вырастал зеленый, большелистый; Алексей Петрович пропитывал его в меду… Не было теперь ни табака, ни меда, ни рюмки водки…

Нет, все-таки изменился Алексей Петрович. И даже очень. Посуровел, ссутулился, заметно похудел с того июньского утра, когда увидел у заводских ворот первую листовку со сводкой главного командования, — он прочитал ее по-своему…

Не забыть минувшего лета… Грузил на воскреснике металлический лом в паре с директором, про себя вспоминая, как Нечаев ругался с комсомольцами, которые называли заводский двор «островом сокровищ» и требовали собрать железо, старые литники, части машин… Пошел в народное ополчение — рыл окопы, бросал гранаты, стрелял из винтовки, — словно вернулась к нему солдатская революционная молодость… Организовал первую фронтовую бригаду в механических мастерских, отчислил в фонд обороны однодневный заработок — на постройку самолета «Уралец», сдал облигации займа, а потом приступил к жене с таким разговором: «Нет ли у нас, Клашенька, золотишка где?» Клавдия Григорьевна удивилась: «Что мы, старатели какие?» — «Кольца наши обручальные, — пояснил виновато Алексей Петрович, — серьги твои… фашиста надо бить… золотую пулю отлить требуется». — «Вот что я тебе скажу, — ответила Клавдия Григорьевна. — Серьги возьми, хоть и думала я подарить их Танюшке в день свадьбы… А кольца — нет, кольца я не отдам… ими любовь наша скреплена. В огонь такого золота не брошу. Ты уж давай-ка лучше стальную пулю отлей, оно повернее будет…» Осенью начался сбор теплой одежды фронтовикам. Жена пропадала в поселке с утра до позднего вечера, собирала пимы, полушубки, рукавицы, шапки, прихватывала и платочки, особенно в семьях, где много девчат. Алексей Петрович приходил поздно, а когда с началом постройки особого цеха был издан приказ о переходе командиров на казарменное положение, сказал, что отныне он будет не всякую ночь дома. «Николай уже притащил в конторку солдатскую постель». «Так то Николай, — заметила Клавдия Григорьевна. — А какой из тебя командир? Тебя этот приказ не касается. Нужен будешь — позовут… А то еще от дома отобьешься». Все решительнее входила война в его жизнь, но не давала свыкнуться и всякий раз поражала своей неожиданностью. Впервые за двадцать четыре года советской власти рабочий человек Алексей Пологов не вышел на праздничную октябрьскую демонстрацию — не оставалось времени, да, откровенно говоря, и настроение у народа было не праздничное — сводки с фронтов не радовали… А тут еще крики детей на вокзале, голоса плачущих баб, не по доброй воле бросивших свою Украину, невеселые хлопоты уплотнения. Помнится, Клавдия Григорьевна проплакала всю ночь из-за того, что пришлось потесниться, и уступить половину дома семье слесаря Вернигоры… А сегодня утром она всплакнула совсем по другой причине: Вернигора переезжает с семьей в новый барак, и Клавдия Григорьевна боится, как бы переселенцы не замерзли там зимою. Жаль хороших людей да и свыклась она с гостями, с заботами. «Может, найдется какой бездомный, приведи, — попросила она, — пусть поживет у нас до весны…» Клавдия Григорьевна твердо верила, что к весне война непременно кончится.

«Кого бы ей привести?» — думал Алексей Петрович.

Он сидел у стола в наспех сколоченной будке, над ним чернела чадившая синим дымком труба железной печки, выведенная в окно. В переднем углу кучей лежал инструмент — лопаты и кирки. Алексей Петрович сидел в брезентовом плаще с капюшоном, в шапке-ушанке, в подшитых кожей пимах, неповоротливый, сутулый, и, облокотившись на стол, казалось, разглядывал бороду и видел в ней не седину, а нечаянно просыпанный табачный пепел. Перед ним, рядом с папками нарядов, лежала горсточка самосада. Старый мастер курил теперь трубку, — не надо было раздобывать легкой бумаги. Он захватывал табак трубкой прямо со стола, придавливал большим пожелтевшим пальцем и доставал самодельную зажигалку. Через незамерзший квадратик стекла Алексей Петрович хорошо видел всю площадку. Вокруг площадки горели костры. В их дыму закатывалось малиновое солнце.

Стукнув обледенелой дверью, вошел бригадир, обхватил печку закоченевшими руками, похлопал по железу. Алексей Петрович неторопливо повернулся к нему:

— Холодно? Зима — какая же иная быть-то должна?

— Железо, Алексей Петрович, закуржавело. Лопата, будь ты проклята, в землю не лезет.

— Киркой орудуй.

— Руки прихватывает…

— Костры побольше жгите. — Глядя в окно, мастер добавил: — Тот, левый, больно дымом исходит… Пройдем фундамент — легче будет. Что я тебе еще сказать могу? Война — для всех война. В десять дней обязаны корпус поставить. Телеграмма из Москвы. Знаешь?

— Знаю… Людей маловато.

— Больше нету. Справляйся.

— Как же, Алексей Петрович?

— Тебе лучше знать, на то и бригадир. Я одно знаю: каждый день станки поступают, не валяться же им под открытым небом.

Алексей Петрович отвернулся и стал выколачивать трубку о край стола. Бригадир потоптался и вышел, чувствуя, что мастер прав и спорить бесполезно. Пологов отправился за ним, шагал по строительной площадке от одного костра к другому вдоль свежей канавы, разглядывая людей в дымке раннего вечера.