Пятитонный слиток останавливается перед валами главного стана, точно сопротивляясь. Выдержит ли он первое обжатие? Об этом думают сейчас все… Делать нечего, выбора никакого, и слиток лезет под валы с огромным скрежетом и стуком. Потом он снова выбрасывается из-под валов, и передние тисы стана, напоминающие огромные пальцы, поворачивают его другим боком и опять бросают под валы. Теперь он идет еще быстрее и выходит из-под валов еще тоньше. Покорился! Люди облегченно вздыхают.

Кузнецову почему-то очень хочется знать, о чем думает сейчас оператор. Лицо его сосредоточенно, брови сдвинуты еще больше. Нечаев глядит по сторонам, должно быть, ищет кого-то.

Слиток значительно удлинился и стал более тусклым. Теперь оператор разрешает ему продолжать свой путь дальше — к ножницам, которые вскоре начинают деловито рубить его.

За первым идет уже второй слиток, за вторым — третий. Они удлиняются, теряют яркость цвета, но радостное чувство при взгляде на них не пропадает. И Кузнецов замечает, как непрерывное могучее движение оживших механизмов начинает волновать людей все больше и больше. Толпа их растет, несмотря на то, что уже третий час ночи.

— С добрым утром! С новым слитком! — кричит снизу Ленька.

Глядя на людей и живо представляя себе весь их трудный путь от первой лопаты земли, от первого кирпича, от первой сваи, Кузнецов едва слышно начинает неожиданно для самого себя необычную перекличку с высоты главной площадки: называет по именам электросварщиков, монтажников и многих других, кто не отступил перед трудностями. Спрашивает, здесь ли они.

И в такт ударам главного стана, перебрасывающего уже восьмой слиток, отвечает самому себе:

— Здесь! Здесь! Здесь все!

Из дальнего угла цеха машет Ленька, широко улыбается Алексей Петрович. Рядом стоит Леонов. Он видит на главной площадке Черкашина и не знает, как к этому отнестись. Во всяком случае, он этого не ожидал.

По цеху спокойной походкой, чуть улыбаясь, идет Орджоникидзе.

Николай почему-то вспоминает, как перед самым слетом, торопясь, без особого разбора забросил он на новую квартиру вещи, так хорошо прижившиеся в бараке. Долго смотрел на синий прогоревший чайник, вертел его в руках, хотел уже бросить, но потом захватил и его. Чувство жалости и легкой грусти, связанной с этим, победило… Николаю исполнился двадцать один год, и он не предполагал тогда, что возникшая впервые жалость к вещи — признак того, что человек становится старше и скоро задумается над тем, есть ли действительно одна такая книга, которая скажет о жизни все?..

Прошло два года.

Николай Леонов, окончив вечерний техникум, руководил в механических мастерских сменой. За эти два года он возмужал. Подвижной, высокий, вихрастый, он подставлял свое продолговатое лицо утреннему ветру, чтобы оно загорело и стало более грубым, чтобы голубоватые глаза были темнее, а значит и тверже взглядом. Хотелось быть серьезнее и строже, поэтому он часто сдвигал брови. В те годы Николай не замечал, что, как бы ни темнили облака голубизну неба, она оставалась неизменной и при первом облачном разрыве выглядела по-прежнему свежей и приятно наивной.

В синем линялом комбинезоне, в черных ботинках и рыжеватой выгоревшей кепке Николай торопливо пробегал на смену. Дорога, которой по утрам уходил он из дому, казалась постоянно-новой, как бы продолжалась, а не повторялась. Даже серебристо-холодная береза у самого порога каждый раз поворачивалась к нему другими листами. Да что там: Орлиная гора — и та всегда по-особому, как живая, нахохливалась в отдалении.

Николай пробирался меж кранов, металлических конструкций, экскаваторов (завод продолжал строиться), легко перепрыгивал через канавы, с кирпича на кирпич, и чем больше оказывалось препятствий, тем быстрее он шел. Забывая об одном шаге ради другого, он не мог останавливаться на чем бы то ни было подолгу, чтобы не отстать от времени.

На огромной строительной площадке вырос крупнейший в стране металлургический комбинат. Люди давно привыкли к доменному огню и причудливым коксовыталкивателям, к высокой башне газгольдера, одетой в панцирь с миллионом заклепок, к длинным коксовым батареям с клубом дыма, похожим иногда на купол парашюта под ветром. Бараки потеснились, укрывшись за красными щитами новых домов, деревья подросли и раскинулись над дорогою, кремнегорцы начали строить трамвай. Но что-то осталось во всем этом от первых дней, от ломаных линий, от угловатых стальных плит, от широко разведенных локтей над последним камнем стены. Эти угловатость и широта, наклон лица вперед, как бы навстречу ветру, остались и в фигуре Николая Леонова. Таков был характер времени.

И возвращаясь со смены вечерами, Николай шел так же легко и быстро, как утром, словно и не было нелегкого рабочего дня. Получалось так потому, что и дома почти всегда его ждала какая-либо работа. То он разбирал схему установки нового оборудования, то чертеж только что прибывшего станка, то задумывался над тем, как улучшить работу старых станков. А сегодня он шагал особенно быстро. Правда, чертежи, схемы, книги, постоянно лежащие на столе, останутся нетронутыми. Надо не опоздать в клуб, на вечер, посвященный пятой годовщине завода. Будет не только доклад и концерт, но еще и банкет. Николаю ни разу не случалось быть на подобном торжестве. Из мастерских пригласили только его и Алексея Петровича, который работал теперь вместе с ним мастером — наладчиком станков. Даже Плетнев, обосновавшийся в конструкторском бюро и слывший там на хорошем счету, не был удостоен приглашения. Само собою, на банкете будет новый начальник мастерских Сергей Сергеевич Громов. Три человека из такого большого коллектива. Почетно…

К столу пригласили в десять часов вечера. Гости рассаживались шумно, перебегали с места на место, весело перекликались, двигали стульями, звенели нечаянно задетыми бокалами. Всего было человек около двухсот. В таком большом собрании Николай не сразу увидел Алексея Петровича. Мастер сидел рядом с Громовым. Свободного места около них не было, поэтому Николай, с огорчением поглядев по сторонам, устроился среди незнакомых и чувствовал себя неловко. Возможно, поэтому не особенно понравилась ему и речь директора. Нечаев сказал всего несколько слов о значении металлургического комбината в жизни страны и сразу же предложил поднять тост за строителей и рабочих завода, прежде всего за тех, кто пришел сюда первым, жил в палатках и землянках… Сколько можно, было замечательного, волнующего, доходящего до самого сердца сказать об этих палатках, землянках, о плотине, которую строили зимой по горло в ледяной воде, о первом чугуне. Но ничего такого директор не сказал. Раньше других выпил он добрую рюмку водки, забыв даже чокнуться с теми, кто сидел рядом. Николаю показалось, что директору попросту захотелось выпить. Стало обидно. Он, медленно раздумывая, поднял бокал, но, увидев, как легко подняли свои бокалы все остальные, как дружно подхватили они последние слова тоста, слова «лучшим людям», он почувствовал, что обида его не имеет никаких оснований, что все это он придумал сам… Вокруг было столько радостных лиц… Николай невольно улыбнулся и, вспомнив свое посвящение в строители первой комсомольской ночью, выпил. А интересно: мог ли бы он сам взволнованно рассказать о том времени, выразить свои чувства? Вряд ли! Николай окончательно простил директору его краткую и скупую речь, отставил пустой бокал и взял с вазы кисть винограда.

— Этим водку не закусывают, — заметил сосед, пожилой рабочий.

— Да я так…

— Растерялся малость, — догадался сосед. — Еще бы! Такое угощение в редкость. Да и прочих закусок давно не видывали… Ты икорку возьми, икорку! Паюсная! А виноград уж потом. Виноград — забава…

— Попробую! — сказал Николай, выщипывая бледно-зеленые, чуть тронутые желтизной ягоды, слушая звон стекла, звон вилок и ножей, разглядывая праздничную веселую пестроту и блаженно улыбаясь…