— Управитель завода, — пояснил дядя Кузьма, — собрался ехать к главному управляющему в Тигель, и лесообъездчики должны сопровождать его тройку, как обережные сопровождают караван с железом.
Алешу свободно пропустили на заводский двор. Он важно прошагал через караушку мимо старика в солдатской шинели. А дядю Кузьму задержали: старик попросил у него закурить — на последнее расставание.
Перво-наперво прошли в кричню.
Диковинными показались Алеше кричные горны. Бросят в горн древесных угольев, бросят кусок чугуна, глядишь — получается ком железа.
Ломами выворачивали мужики железные комья и, ухватив их длинными клещами, кидали под молот. Было и страшно и радостно смотреть на этих мужиков в кожаных защитках и в обгорелых прядениках, — ничего не боясь, бросались они от горна к молоту. Железные комья пылали, светились красным, по краям розоватым, светом, постепенно притухая под ударами чугунного молота. Насаженный на длинное прокопченное бревно молот с натугой поднимался под черный низкий свод крични и падал мгновенно, тяжело, превращая ком в лепешку — в крицу. Ощутимо дрожала под ногами земля.
Алеша сперва не заметил, что рукоятки молотов упираются в чугунные кулаки, вделанные в деревянный вал. Дядя Кузьма сказал, что вал вращается от деревянной турбины.
— А та, само собою, с плотиной связана.
Алеша кивнул и вспомнил, как он бегал купаться на пруд с другими ребятишками и как сторож, заприметив их, собрал одежу и заставил голыми плясать на берегу у проезжей дороги. Смешно было подумать, что Алеша тогда плакал.
Смешно-то смешно, но почему это, почему стало грустно? Уедет он в Тигель…
А молот бил, бил… Алеша загляделся. И вдруг ему показалось, что какой-то кузнец-великан забрался в пруд и, высунув из воды свою длиннющую черную руку, плющил раскаленное железо чугунным кулаком.
Летели куски шлака, огненной окалины, сыпались искры: Алеша защищался рукою и чувствовал, что от удара и грохота у него начинает болеть голова. Дядя Кузьма, придерживая его за плечи, сказал:
— Привыкай.
— А ты, брат, тоже привыкаешь, — оглянулся ближний кричник, вытирая рукавом лоб и сбивая назад войлочную широкополую шляпу. — К чужому-то сыну.
Грязный, весь в ожогах, он засмеялся незлобиво и понимающе.
— Ясное дело, — согласился напарник. Лицо его было в красных пятнах — застарелых следах огненной работы, на виске белел уродливый шрам. — Ясное дело! — повторил он в такт удару кричного молота.
Летух не стал отвечать, а только засмеялся и вовремя защитил Алешу от искры.
Рабочие подтрунивали над его добрым отношением к вдове. Ну и пусть их. Если они могут еще шутить в такую минуту — их счастье.
— В сыновья возьми, — посоветовал кричник.
Алеша посмотрел на дядю Кузьму и прижался к нему плечом.
Сизый чад валил в раскрытые двери. Тронутый солнечными лучами, он не становился светлее. Даже летнее солнце ничего не могло поделать с извечно-темными углами грохочущего помещения.
Когда вышли на заводский двор, дядя Кузьма спросил:
— Здорово?
Алеша вздохнул.
— Сказку хочешь? — наклонился к нему летух. — Послушай. Это еще отец мне сказывал… Как начнет кузнец робить в кричне у огня с утра до ночи, да вымажется в саже, краше черта станет. И гонят его отовсюду, даже из кабака. Иди, мол, чертяка! Вот и подумал однажды кузнец: «Согласен чертом быть и в аду жить. А черт пусть на моем месте в кричне помается. Да ведь не согласится, поди!» А тот и заявился в кабак. «Здорово, кузнец! Я — черт!» — «Здорово, ежели не шутишь». Черт хвостиком крутнул, глазком подмигнул и говорит: «Что же, давай меняться. Только гляди, как бы не прогадал». — «Не твоя забота!» — отвечает кузнец. А черт свое: «Ты в аду не бывал, смерти не видал, потому и шумишь». Схватил он кузнеца и поволок его в ад. Идут они по геенне огненной. Глядит кузнец, как грешники в смоляных котлах варятся, — и хоть бы что. Уморился черт показывать всякие страсти и пытает: «Боязно?» А кузнец ему: «Вот я тебе покажу взаправдашний ад». И потащил черта в кричню. А в кричне сто горнов горят, тыща молотов стучит. Идет черт за кузнецом, едва поспевает. Огня не перевидеть, дыма не перемигать, от жары да от сажи не продохнуть. А все ж таки говорит, что согласен попробовать. Задал ему кузнец поначалу такое, чтобы к делу приобык. Черт обрадовался. Ну, думает, сдюжаю! Задал ему кузнец второй урок, малость потруднее. Черт и его, вымогаясь из последнего, выполнил. «Погоди, — говорит кузнец, — не радуйся, хвостом не виляй раньше срока». Тут как раз крица поспела. И задал ему кузнец третий урок: «Дуй, бей, сыпь углей, за водкой беги, кузницу стереги!» — «Такого уговора не было, чтобы все враз», — взмолился черт. «Ага! Не было? А вот наши заводские управляются». Черт упираться стал. Тогда кузнец — кулаком по морде. Взмолился черт: «По какому праву?» — «А это, — говорит кузнец, — у хозяина спроси. Он всегда так обучает. Да вот он и сам идет — в мундире с позументами, подбавить хочет!» Как глянул черт на хозяина — да бежать! «Куда ты?» — кричит кузнец. А тот только на пороге оглянулся: «К чертовой матери!» — говорит, хвост поджал — и айда. Боялся, чтоб дверью не прищемили. Только его и видели.
Алеша засмеялся.
Из крични пошли в листокатальную.
С дядей Кузьмой было хорошо ходить. Он знал всех, и его все знали, здоровались, заговаривали, разглядывали праздничную одежду. Летух Родионов по случаю прощания вырядился в красную рубашку, плисовые шаровары, сапоги с набором.
Во дворе завода столкнулись с управляющим — седым и тучным стариком. За ним ходила вся свита — уставщик, дозорный, надзиратель. Он строго, осуждающе посмотрел на летуха, но, должно быть, что-то вспомнив, подобрел.
— В Тигель собрался? Что ж, главной конторе исправные работники нужны. Мы в них тоже нуждаемся. Но коль решил жизнь заново начинать — езжай, не держу.
Алеша разглядывал старика. Завидно был одет дядя Кузьма, а управляющий — еще наряднее: в меховом картузе, в черном суконном сюртуке, в бархатном жилете. Из кармашка жилета выглядывала золотая цепочка.
— Я сегодня там буду… скажу. Но гляди, чтобы я за тебя не краснел.
Дядя Кузьма низко поклонился. Вокруг стал собираться народ.
— Разойдись! — прикрикнул смотритель, озираясь, и напомнил управляющему: — Тройка готова…
Старик, не простясь, пошел к выходу.
Алеша увидел, как мальчишки, не старше его, а иные и поменьше, подтаскивали к домне древесный уголь в плетеных корзинах, и позавидовал.
— Ловко! Мне бы так!
— Успеется, — сказал дядя Кузьма. — В разбойников играть веселее.
Прошлым летом в такой же корзине таскал Алеша картошку на огороде. Сперва было хорошо, да потом надоело, — стало тяжело, и мамка тогда сказала: «А ты — будто уголь на домне таскаешь… как ребятишки… любо-весело!» И Алеше действительно показалось любо-весело, и корзина вдруг стала легче. С тех пор хотелось ему поработать, как другие ребята, у домны, у огня.
Трудно прошла зима на новом месте. Одно только удовольствие и было, что катался на ледянках… Дядя Кузьма заглядывал редко. Почему так случилось, Алеша не знал. Но однажды нечаянно услышал он, как мать говорила:
— Дорого мне твое слово, но не могу я… не хочу, чтобы ты свою жизнь из-за меня ломал… Не возьму на себя такой грех. Женись, Кузя… Женись! Спасибо тебе за все. Одной бы — век не управиться… Надо будет — рубашку постираю, хлеб испеку, ни за какой работой не постою, а только женись, женись, христом-богом молю! А меня не жалей. На роду, знать, так написано — вдовью лямку тянуть.
Алеша всхлипнул, выбежал из сеней.
Мать получала гроши, а все же в эту зиму отправила его в школу, не пустила на завод.
В городе были каменные дома с железными крышами; были и деревянные, но с высокими срубами, с крутыми коньками, с узорами, а на самой окраине стояли крытые драньем избушки. В короткие зимние дни было в них полутемно, только ближе к вечеру порой розовели обледенелые стекла и узкие, в трещинах, подоконники, — это доменная печь стреляла в небо искристыми снопами огня, и отблески этой бесшумной пальбы освещали рабочий поселок. И все же хорошо было сидеть у окна и ждать, угадывать, когда же домна стрельнет еще раз, да посильнее, и думать при свете розоватых отблесков о чем-то таком, чего, конечно, не было в жизни, что случалось только в волшебных книжках. Школьные товарищи Алеши жили поближе к заводу, в казарме, все вместе. Но мамка не захотела идти в казарму. Приходилось сидеть одному и придумывать всякую всячину, чтобы не было скучно. Но иногда и без придумки получалось что-то действительно волшебное. Это — когда розоватый отблеск попадал на позолоту иконы старинного, как мамка говорила, письма, да еще на сундук, окованный мороженым железом. Даже забытый с осени лапоть в углу, даже неприбранная со стола деревянная чашка со щами и те казались необычайными в полутемной избе.
