— Эй ты, лед на усах! — крикнул он молодому землекопу.

Рабочий поднял раскрасневшееся обветренное лицо и обтер рукавом усы:

— Ничего, батько! Обогриемось.

— «Обогриемось», — повторил про себя с улыбкой Алексей Петрович. — Чудной разговор. — И сам вдруг вспомнил, как над ним смеялись украинцы: дескать, мастер не говорит, а окает. Вот уж этого Алексей Петрович за собой не замечал. Самый настоящий уральский говорок — и больше нет ничего. Он пошел дальше, увидел среди рабочих Вернигору, коренастого крепыша, спросил:

— Значит, переезжаешь? Гляди, не замерзни там… в сыром-то бараке.

— Та ни! — смущенно улыбнулся Вернигора. — Жинка хозяйнувать хоче… знаете…

Алексей Петрович махнул рукой и направился к дальнему костру.

Нельзя было ждать, пока стены корпуса встанут в полный рост. Уральцы и южане — рабочие эвакуированного танкового завода — начали монтаж оборудования. Надо было поскорее выдать первые танки.

«Инженерия тоже в грузчики пошла», — подумал Алексей Петрович, оглядываясь.

Человек в демисезонном бежевом пальтишке, повязанный шарфом поверх кепки, только что помогавший сгружать с платформы станок, вытащил из кармана пачку чертежей и начал рассматривать их при мигающем свете костра.

— Потом разберешься, — крикнул ему товарищ. — Все равно ни черта не прочитаешь!

— Чертежи теперь надо читать по-особому, по-военному! — ответил первый. — Зачем же просто сбрасывать, если можно сразу установить станок на место? — Он нашел нужный чертеж, сказал: — Это будет вот здесь…

И, похлопав озябшими руками, ухватился за станину, покрытую инеем, запятнанную следами от рукавиц.

Алексей Петрович мысленно провел линию до того костра, где работал Вернигора, и удивился: почти километр! Огромный цех… Тут расположится главный конвейер.

Осторожно переступая через провода, легшие затейливой сетью на мерзлую землю, прикрываясь от синего слепящего огня, мастер глядел, как электросварщики резали броневые плиты и угадывал очертания корпуса танка. Чтобы электросварщикам было хоть чуточку потеплее, строители натягивали огромный брезент между опорной колонной будущей стены и штабелем броневых плит.

— Поскорее стены возводи! — крикнули ему. — Чего разгуливаешь?

— Стараемся, — ответил Алексей Петрович и пошел дальше.

Ему стало неловко. У него в конторке — раскаленная печка. А тут под ветром хлопает, словно парус, тяжелый брезент, взвихривает колючий снег и едва не гасит пламя костра.

Брезент и в самом деле был похож на огромный парус. И мастер невольно подумал: «Двинется дело, двинется, пойдет! Трудно приходилось нам и раньше, но, по правде сказать, не работали мы еще так!»

После смены в будку зашел Филька-южанин, слесарь, работавший землекопом, — приходилось делать то, что приказ велит. Филька просил перевести его на монтаж, но мастер отказывал. Краснощекий, чернобровый, в треухе, в поношенной стеганке, в больших валенках, Филька шагнул к столу решительно, — зашел поговорить по душам. Алексей Петрович, раскуривая трубку, ответил, что любит душевные разговоры.

— Вы мне тогда сказали: вот кончим площадку расчищать от снега — и отпущу. Говорили?

— Предположим.

— Площадку расчистили. А вы теперь землю копать заставили. Где же ваше слово? Разве так слово свое держат?

— Ишь ты! — отозвался Пологов сердито. — Я держу слово. Поэтому и заставил тебя землю копать. Я держу слово. Поэтому и заставлю тебя фундамент закладывать. Я слово свое держу. Поэтому ты у меня и стены возводить будешь. Я тебя и на стропила пошлю под ветер — крышу ставить, потому что держу свое слово, которое дал партии. А если я тебя обманул, так в этом обмане не волен. Можешь ли ты это понять, Филька?

Алексей Петрович встал из-за стола, наклонился к печке, открыл узорчатую раскаленную дверцу, подбросил два полена и, очевидно успокоившись, проговорил:

— Знаю тебя: работы не любишь.

— Зима лютая…

— Врешь, брат! Вот как посажу тебя на ладонь — заболтаешь валенками! Я и не при такой погоде рабатывал, когда Кремнегорск ставили.

— Лопата плохая, — поглядев на свои огромные валенки, пробормотал Филька.

Пологов прищурился, строго оглядел его:

— Зайдем-ка, парень, ко мне…

Филька обрадовался приглашению.

Алексей Петрович повел гостя не в дом, а в дальний угол двора — к сараю, попросил подождать.

Пошел снег. На крыше сарая, в тех местах, где сходились листы железа, начали образовываться длинные белые холмики. Откуда-то появилась девочка, закутанная в шерстяной платок, и стала ходить по двору. Ее следы на снегу складывались в затейливые узоры.

Алексей Петрович вынес из полутьмы сарая выбеленную до блеска лопату.

Филька был явно разочарован.

— Подарок хочу тебе сделать, хоть ты его и не стоишь, — сказал Пологов. — С этой лопатой я Кремнегорск начинал строить. На ней земля десятилетняя — та еще земля. Время на ней метку оставило. Эту лопату товарищ Орджоникидзе в свои руки брал, и дорога она мне, как память… Вот она какая. Попробуй ты ее мне осрамить. Держи!

Алексей Петрович подал Фильке лопату и позвал его в дом.

В доме было шумно и суетливо. Жена Вернигоры собирала вещи.

— А где мой? Неужели на вторую смену оставили? — Голос ее задрожал.

— Погоди, суматошная… Сейчас явится.

— Можно подумать, Оксана, что тебе худо жилось, — обиженно произнесла Клавдия Григорьевна. — Одумайся, ты не одна, с дитем. У нас тут теплее…

— У вас теплее, а у нас милее! Вы не обижайтесь, Григорьевна: своя земля и в горсти мила!

— Да уж худо, худо, — твердила хозяйка.

— Помогите-ка вы мне узел завязать, — смущенно попросила жена Вернигоры и чуть дотронулась до плеча Алексея Петровича.

Он принялся затягивать узел, надавливая на него коленом и просыпая из трубки горящую махорку.

— Не сожги приданое, — усмехнулась Клавдия Григорьевна.

— И чего ты горюешь? — проговорил Алексей Петрович. — Я ж тебе нового уплотненца привел… Принимаешь?

Клавдия Григорьевна хмуро оглядела Фильку, вспомнила Аркашку Черепанова, который недавно жил здесь за переборкой, а теперь воевал на фронте, и промолвила:

— Горюшко ты мое!..

— Принимаешься! — подмигнул Алексей Петрович пареньку. — А по этому поводу помогай Вернигоре…

Вскоре Филька с чужими пожитками стоял на пороге комнаты в полутемном бараке. К нему подошла та самая девочка, что рисовала на снегу узоры.

— Заходи, хозяюшка, — сказал он.

Девочка внимательно посмотрела на него и ответила:

— Мама хозяюшка…

— Верно! — крикнул Вернигора из глубины коридора и оглянулся.

За ним шла жена.

В доме у Пологовых Оксана казалась бойкой, а здесь выглядела совсем по-другому: худенькая, желтолицая, с черными пугливыми глазами. Растерянно остановилась на пороге своей новой комнаты. Нет, пока не чувствовала она себя хозяйкой, еще оставалась беженкой, ищущей какого-нибудь угла, хоть временного приюта. Поставила чемодан, опустила руки, не решаясь переступить порог.

— Давай проходи, — предложил Вернигора и, как маленькой, пояснил: — Это теперь наше.

Но Оксана словно не слышала мужа. Она присела на чемодан, закрыла лицо руками и заплакала. Вернигора наклонился над ней:

— Да что с тобою, коханая?

— Сейчас, сейчас, Андрюша, — испуганно проговорила Оксана, сама, должно быть, не ожидавшая своих слез.

Девочка бросилась было к матери, по Филька удержал ее, насильно взял на руки, поднес к окну.

— Видишь, гору? Это Орлиная. Не забывай…

— А то Днепр?

— Днепра захотела! — усмехнулся Филька. — Не в то окно глядишь… Это Урал-река…

Оксана уже перестала плакать. Она развязывала узел, Вернигора помогал ей, доставал подушки, жалел, что Филька еще не ушел, а то можно было бы покидаться ими, развеселить заплаканную жену.

— Ничего-то у нас нет, — улыбаясь сквозь слезы, сказала она. — Даже стола.

— А чего же вы у мастера не взяли? Он же предлагал, — напомнил Филька.

— Ничего, — успокоил Вернигора. — У нас недолго.