Он взял один чемодан, поставил его ребром, а на него положил плашмя другой и, пробуя устойчивость, похлопал ладонью. Девочка засмеялась звонким хлопкам.

— Сюда бы еще пол-литра!

— Лампочку бы сюда трехлинейку, — подсказала Оксана.

— Это, пожалуй, вернее, — согласился Вернигора. — Добудем. А пока со свечкой поживем…

— А что, у Пологовых плохо было? — спросил Филька, собираясь уходить.

— Тебе хорошо будет, — успокоила Оксана. — Ты один. А нас трое. Да и хозяйство надо заводить. А как у чужих?

Оксана говорила, а сама все думала: почему она вдруг заплакала? Потому, может быть, что вспомнилась ей родная, отцовская хата, где дикие пчелы откладывали мед в камышовой стрехе… вспомнилось, как ехали сюда, на Урал, и как солдат из встречного эшелона целовал девушку, с которой познакомился тут же, у поезда… Они, может быть, никогда и не встретятся… Представлялись ей увиденные, бог знает когда и где, у края зимней дороги зеленые стволы осинок… Но можно ли было заплакать вдруг от всего этого?

Прощаясь, Филька посмотрел на девочку. Она терла пальчиком по заиндевелому стеклу, но кружок, сквозь который видна была Орлиная гора, уже затянулся ледком. В этом месте вечерняя синева стекла была чуть светлее.

Шагая по улице, Филька вспоминал, как минувшим летом, оставляя родной завод, рабочие срывали станки, выворачивали их из гнезд, рвали провода, гнули арматурную проволоку, падали в провалы развороченных плит… От этих воспоминаний становилось холоднее. А тут еще проклятая дорога: то нырок, то раскат, а посредине — гребень снежного намета, нет ей конца, и, кажется, не дойти до поселка. Но вот от дороги отделилась черная тропинка — словно вспрыгнула на белый пригорок — и повела Фильку кратким путем, через кустарник.

Узнав от Фильки о том, что жена Вернигоры плакала, Клавдия Григорьевна поняла это по-своему:

— Жаль было от Пологовых-то уходить… Поживи, милая, на своем хозяйстве, узнаешь!

Цех был выстроен, монтаж оборудования продолжался.

Николая назначили начальником монтажа одного из участков, Алексея Петровича и Семена Пушкарева — бригадирами. Южане заговорили об уральской династии, заговорили полушутя-полусерьезно. Никто не обратил на это внимания.

Алексей Петрович взял в свою бригаду Фильку и в первый же день напустился на него.

— Эх ты, девка-матушка, гайку завернуть не можешь. Про таких-то вот говорят: делано наспех и сделано на смех.

— Говорить и я умею! — ответил Филька с веселой обидой.

— Это верно. Да язык не в зачет, кто работает, тому и почет.

— Вы что, Алексей Петрович, стихи сочинять на старости лет взялись? — ехидно спросил Филька.

— Я тебе дам стихи! — откликнулся мастер и, должно быть, не зная, что сказать, упрекнул: — Жених, а стеганки доброй нету…

Паренек огляделся. Как это раньше не заметил он повылезшую клочьями вату? Но вместо того, чтобы смутиться и замолчать, он всерьез рассердился на старика и, видимо желая обратить внимание проходившего мимо начальника смены, крикнул:

— К чертям уеду с вашего Урала!

Николай остановился.

— Не особо звали, — проговорил Алексей Петрович.

— Ясное дело, вы тут уральцы… все говорят.

— Кто — все? — спросил Николай.

— Все… наши, южане…

— Вот что, паренек, запомни: все наши и все теперь уральцы. И ты тоже. Понял? — строго сказал Николай и, направляясь к следующему узлу, задумался.

Что же происходило в цехе? Приезжие, после того что пришлось им пережить, не чувствовали себя хозяевами на далеком Урале. Все им казалось, что их обижают. А уральцы, хмурые с виду, скупые на ласковые слова, молча делали доброе дело и тоже обижались, когда гости этого не замечали. Была у них, уральцев, и своя гордость. Об Урале заговорили с первых же дней войны, вспоминая его славу, его мужество при защите России. С давних, с петровских еще времен стали называть его крепостью обороны. У некоторых это была обиженная гордость: вот, мол, когда приходится трудно, тогда о нас вспоминают, говорят о петровских ядрах, о суворовских штыках, о кутузовских пушках, о мастерстве уральцев. Так почему же тогда не поучиться у них тем же южанам? Но южане хитро подмигивали: дескать, недаром Урал называют седым… на юге России промышленность более молодая, более сильная и вооруженная опытом, и пусть уральцы пользуются тем, что южане к ним приехали. Они помогут седому Уралу помолодеть и возродиться.

Николай понимал, что разговоры эти ребячьи, но сам невольно вступал в них и доказывал, что возрождение Урала началось еще в первую пятилетку и что к началу войны работали в полную меру сил уральские заводы-гиганты, и первый из них — кремнегорский.

Узнав об этих разговорах, Громов вызвал Николая.

— Основателю уральской династии — привет! — проговорил он весело, но тут же сбился с тона: — Бригадирами своих понатыкал! Пора бы уж кончить раздоры между «вашими» и «нашими». Из-за таких вот руководителей…

— На кой тогда черт, — раздраженно перебил Леонов, — меня в эти самые руководители поставили? Вы же мне разрешили подобрать, кого я хочу.

— Не отрицаю. Но ты мне скажи, почему в бригадирах одни уральцы, вот что?!

— Не потому, что они уральцы, — сердился Леонов, — а потому, что я с ними пять лет подряд работаю, знаю их, вот почему!

— Мало ли! — пренебрежительно возразил Громов. — Надо выдвигать новых. Надо обучать кадры. Знаешь ли что? Впрочем, что мне тебя воспитывать? Пусть воспитывают другие…

Вечером Николая вызвали в партком. Заместитель парторга Якимцев, заметно располневший за эти годы, в защитной гимнастерке, туго перетянутой широким ремнем, встретил его недружелюбно.

Николай этому не удивился. Он тоже не прятал своей неприязни к Якимцеву. Получилось как-то странно: Якимцев был первым, кто приветливо встретил его на стройке, и вот именно с ним оказалось не по пути. С годами Николай все больше разочаровывался в нем, особенно в последнее время, когда Якимцев был избран заместителем секретаря парткома. Они реже встречались, говорили менее откровенно. Николай давно заметил, что из парткома, когда там затевался какой-нибудь спор, Якимцев уходил последним, чтобы о нем некому было говорить.

Сейчас Якимцев спросил в упор:

— Уральцами себя окружил?

Николай глянул на красную, залитую чернилами скатерть, на пепельницу, густо утыканную окурками, и недовольно проговорил:

— За этим и приглашал?

— А хотя бы за этим? По-твоему — мелочь?

Якимцев вышел из-за стола. Леонов увидел его хорошо начищенные сапоги и вспомнил, что завтра к утру нужно достать несколько пар сапог для новых рабочих.

— Думаешь, мелочь? — повторил Якимцев, пытаясь прикурить от зажигалки.

Искра не высекалась. Леонов спокойно вытащил спички, и Якимцев прикурил, стараясь не глядеть ему в лицо, видимо боясь, что пройдет раздражение, которое одно могло выручить его. Досадуя на проклятую зажигалку, он сказал намеренно громко:

— Эти твои, думаешь, лучше? Глубоко ошибаешься.

Николай снова вспомнил про сапоги и подумал: «Не забыть бы попросить, — вдруг поможет…»

— Я верю в своих людей, — ответил он, подумал и добавил: — И в себя верю, если хочешь.

Разглядывая Леонова, Якимцев произнес спокойно, с расстановкой:

— Да ты просто зазнайка! Переоцениваешь свои силы.

— А ты свои недооцениваешь, потому и в панику ударяешься. Испугался разговоров, — усмехнулся Николай. — Поговорят — да и забудут. За работой много не наговоришь.

— Ловко это ты! — вскричал Якимцев. — Кто не знает, может подумать, что я и вправду паникер, что это не я тебя, а ты меня когда-то по стройке водил, в комсомоле воспитывал, учиться заставлял…

— Договорились! Теперь только мне осталось напомнить сколько ты ошибок допустил, когда в комсомоле работал.

— Зазнайка ты, Леонов, и притом классический. Это про тебя товарищ Сталин сказал…

— А ты, Якимцев, начетчик!

Они стояли друг против друга, Якимцев низкий, располневший не в меру, Николай высокий, худощавый, чуть подавшийся вперед, словно собирался оттолкнуть от себя Якимцева. Тот невольно отступил.