Жили бы с Машей… Нет, пожалуй, недолго тут проживешь. Сковырнут землянку и тебя вместе с нею. Да и обидно лепиться к чужому, будто старый гриб к молодой березе. Надо бы жить по-иному, по-своему, как до этого жили… Эх, батя! Просеял гору магнитную золотыми рублями на ярмарках… Поглядел бы ты, как сынок твой хозяйничает… Уходить отсюда надо, уходить. А куда уйдешь? В деревне красные обозы, раскулачивание… дознаются, опять арестуют, жить не дадут. В Тигель тоже нельзя. Там еще помнят и его и мать, когда-то она кабак держала у самых заводских ворот… Видная была собою, ходила нарядная, как пава… Ничего от ее красоты не осталось, и от богатства тоже. Так и померла где-то нищенкой…
Егор сошел с крыльца и направился к необычному костру. Огонь охватил несколько наваленных друг на друга железных коек, облитых керосином. Парни и девушки, окружившие костер, смеясь, подбрасывали щепки в огонь. Кто-то грозился прыгнуть через костер, кто-то предлагал поиграть в горелки. Егор подошел ближе, пригляделся к железу и увидел, как веселый, перебегающий по завитушкам тонких прутьев огонек догонял медлительного клопа. Догнал, опалил… Егор пробормотал: «Сволочи!», — отошел от костра, постоял, глянул еще раз на огонь, подумал с усмешкой: «Так и меня могут…» Прозрачная, синевато-розовая волна текла по железу, обжигая и очищая его.
Вечером в чистом, заботливо убранном бараке пожилые рабочие, собравшись у стола под лампой-молнией, слушали Егора.
— Старик этот, который мою койку занял, — говорил он, указывая небрежным кивком в угол, — обижается на мои слова, на правду обижается. А сам что болтает? В ударники, мол, иди, они конфеты получают. А, может, лучше всего в иностранные специалисты податься? Им мармелад выдают!
— Тебе видней, — отозвался старик из угла. — Ежели подходит, ступай. Человек ты, видать, не нашенский…
— Брось ты политикой пугать! Я по справедливости хочу, — ответил Егор. — Об чем говорить нам, если не об житейском? Был бы помоложе, вроде того парня, который из твоей койки клопов выжигал, то с девкой за реку пошел бы. А к сорока годам оно куда способнее подомовничать вечерком.
— Благо — дом есть! — раздался с дальнего топчана густой голос.
— Это верно, — сокрушенно согласился Егор. — Дом есть, а двора нет. А мужику без двора…
— У нас цыганский двор, — сказал тот же голос.
Егор засмеялся.
— Чего смеешься? Знаешь небось? — В свете лампы показался косматый черный мужик и сел рядом с Егором. — Знаешь?
— Догадываюсь.
— То-то! — внушительно произнес мужик. — Это, значит, один цыган ковал со своим сыном. А сын возьми да нечаянно и стукни батька кувалдой по руке. Подскочил цыган, взвыл от боли, схватил оглоблю да за сыном: «Геть с моего двора! Геть с моего двора!» По спине — раз, другой, третий. Резво бежит молодой, а старый не отстает. «Геть, с моего двора, геть!» Уже и шатра не видно стало, степь кругом, а он все бьет да приговаривает: «Геть с моего двора, геть, геть!» Не выдержал молодой, обернулся да и кричит: «Батько! Да где же конец твоего двора?» Так и у нас…
— Хорошая сказочка! — похвалил Егор. — А вот я одну знаю, не хуже твоей… Повстречался мужик с медведем, да и подружился с ним. И решили они вдвоем горе горевать, колхозом, значит, жить. Ну, как мужик живет? Чем живет? Известно, землею. Посеяли они пшеницу и загодя уговорились: мужику вершки, а медведю корешки. Согласился медведь на такой дележ. А осенью понял, косолапый, что мужик его обманул, да уж поздно было. «Ладно, — думает медведь, — в другой раз умнее буду». На следующую весну посадили они картошку. «А теперь, — говорит медведь, — я возьму себе вершки, а ты корешки». Согласился мужик, а медведь и рад. Подошла осень, и понял медведь, что опять обманул его мужик. — Егор не ждал смеха. Он помолчал, горестно вздохнул: — Да… то нам вершки, то нам корешки…
— Вредная у тебя сказочка! — заключил старик.
— К слову пришлось, отец.
— Злой ты мужик!
— Сам ты злой! Заматерел, зарос бородой, из-за бровей ничего не видишь, оттого про других злое думаешь… Годов, поди, шестьдесят? Только и дела, что за другими поглядывать. Я вот посидел тут, побалагурил, а теперь на волю пойду. Может, какая девка зазевается. Ну, и женюсь денька на три… по-сезонному. А что с нас взять? Сезонники! Как работаем, так и живем!
Егор вышел.
За бараком весенней свежестью дышала степь. С одной стороны виднелась Орлиная гора, с другой — река. К ним от барака вели едва заметные тропинки.
— Ишь вытоптали вечерние ударники! — сердито проговорил Егор, остановясь на скрещении тропинок.
Над горою все ярче становилось желтоватое, идущее снизу сияние, будто из-за горы вот-вот должна была взойти заря. Там строили рудник, и свет разливался из глубины котлована.
На тропинке, ведущей к реке, появились парни и девушки. Заиграла гармошка, рассыпалась частушечная дробь:
Милый пишет письмецо:
«Милка, носишь ли кольцо?»
Я ответ ему пишу:
«Распаялось, не ношу!»
Они прошли мимо Егора. Кто-то ухарски задел его плечом.
— Эй, вы! — окликнул Егор. — Возьмите и меня!
— Пары нет, — ответила девушка и хлестнула Егора по лицу кончиком красного платка.
— А может, какая ко мне прибьется? — спросил Егор и подумал: «Эх, куда тебе до Маши!»
— Побрейся сперва! — засмеялась девушка.
— Когда младшую дочь замуж выдашь, тогда приходи, — весело посоветовала другая.
Он посмотрел им вслед, подумал про девушку в красном платке: «А ничего бы и с такой… видать — балованная…»
Поднимаясь незаметно в гору, подбивая носком сапога темно-бурые кремни, Егор часто останавливался, смотрел вниз, в сторону реки.
Парни и девушки окружили гармониста и затеяли танцы. Едва доносившаяся музыка подбодрила Егора, и он невольно запел:
У самовара я и моя Маша,
А на дворе совсем уже темно…
— Ловко поешь! — услышал он за спиной голос и обернулся.
У подножия горы шли в обнимку парень и девушка. Она была краснощекая, кругленькая, с высоко взбитыми рыжими кудрями, он — гладко зачесанный, небритый, худощавый. Одеты оба были легко, по-весеннему.
— Холодная ночка будет! — притворно сожалея, усмехнулся Егор.
— Ничего, согреемся! — парень блеснул белыми зубами, крепко обнял девушку. — Адью!
Они пошли по высокой густой траве и вскоре скрылись в лощине.
Егор вздохнул, выругался про себя и продолжал подниматься в гору. За выступом скалы он увидел человека в белой оленьей дохе-коротышке, в такой же фуражке, в добротных сапогах и недружелюбно поздоровался.
Вернулся Егор поздно.
Многие уже спали. Несколько человек, сбившись в тесный кружок возле косматого черного мужика, играли в «подкидного». Карты были засаленные, ломанные, с треском ударялись о стол. Их сворачивали в трубку и прикрывали сверху ладонью, боясь, чтобы кто-нибудь не заглянул из-за плеча и не перемигнулся с противником. Было накурено, дымно. Играли с азартом, не замечая, что за ними наблюдают.
На дальней койке, согнув ноги в коленях, длинный, худой, в роговых очках новый постоялец-инженер читал книгу и давно уже поглядывал на игроков, сначала — с интересом, потом — с удивлением, а теперь — едва ли не с возмущением. Он порывался что-то сказать, но сдерживал себя. Пытался заснуть, натягивал на голову одеяло, долго ворочался и снова брался за книжку. «И это строители мирового гиганта!» — раздраженно думал инженер и сам пугался своих мыслей.
Косматый мужик достал бутылку самогона, стал разливать по кружкам.
Инженер вздрогнул. «Боже мой! Что это такое? Что? Задержали зарплату, хлеб выдают с перебоями… и этот барак — вино, карты, возня в каморке уборщицы… только подраться осталось. И подерутся!» — с опаской думал он, глядя на Егора, который подошел к столу, взял за плечи двух игроков, раздвинул их, сел, попросил сдать и ему.
