— Все равно ложиться нечего, — сказал Егор, беря карты. — Придут будить — знаем их!

«Верно, верно! — соглашался инженер, — по ночам посылают работать. Неорганизованность. Даже поспать не дают. А ведь такое огромное количество людей на стройке. Как же это понять?»

Егор выпил кружку самогона, попросил еще.

— Мне за опоздание! — опорожнив кружку, сказал он. — А в американской столовой пиво есть. Там, говорят, можно танцевать. Как в баре. Красота!

«Верно, — соглашался с неохотой инженер, — верно. Никуда от факта не денешься».

— Поэтому, — продолжал Егор, — некоторых специалистов к американской столовой прикрепили.

«Да, да, я слышал это, — продолжал думать в своем углу человек в роговых очках. — Это правда. Меня вот не прикрепили… Но что это со мною? Я вижу только одно плохое. Почему так? Уже не враг ли я?» — неожиданно подумал он и поспешно укрылся с головой.

Но заснуть под сухой карточный треск, под шум и говор пьянеющих игроков было трудно.

В самый разгар игры в дверь постучали. Несколько голосов крикнуло:

— Входи!

Егор вздрогнул от стука, налил себе самогона в третий раз, торопливо выпил и тоже крикнул:

— Входи!

На пороге появился человек в оленьей дошке. Лицо у него было длинное, бледное, гладко выбритое, с очень коротенькими усиками.

— Мне Егора Комлева.

— Вот он — я! — необычно громко и вместе с тем недовольно ответил Егор. — Кому нужен?

— На работу вызывают. Срочно. Десятник велел.

— А я думал в гости, — насмешливо проговорил Егор, бросил карты, вышел из-за стола. — Не обойдется он без меня, что ли! Деда бы велел позвать. Он до работы охочий. Или уборщицу, ежели ни с кем не заперлась.

Незнакомец пожал плечами и вышел. Егор неторопливо пошел за ним.

Человек в роговых очках, приоткинув край одеяла, с сожалением посмотрел ему вслед.

Егор и его спутник шли молча, на шаг друг от друга.

Огней было много, и все же ночь казалась темной, — тучи обложили небо. Темными громадами проступали вдалеке строящиеся участки. Огни казались желтее обычного, круглее, их лучистость исчезла.

Спустились в низину. Больше стало людей. Проехало несколько таратаек с инженерами ночных смен. Одиноко мелькнул черный фордик начальника строительства.

Вдруг кто-то крикнул:

— Егор? Действительно — да!

Это был Карим, веселый, улыбающийся Карим, в своем высоком лисьем малахае с красным вершком. Они давно не виделись, — работали на разных участках.

— Куда шайтан несет?

— На работу вызывают.

— Ударником стал? — удивился Карим.

— А тебе что? — ответил Егор, не останавливаясь.

Карим посмотрел ему вслед, задумчиво проговорил:

— На работу. Действительно — да.

Он пошел своей дорогой, потом остановился в раздумье, покачал головой.

А люди шли, торопились, жевали хлеб на ходу.

Чуть поодаль, сбившись в кучу, шли спецпереселенцы с лопатами и кирками на плечах.

У фонарного столба тускло поблескивала колючая проволока заграждения. Неподалеку виднелась свежепрорытая канава, за нею поднимался под шнурок бурый кирпич стены. На груде кирпичей дымили раскаленные жаровенки. Рабочие грели руки. На их лицах играли отсветы пламени. За кирпичной стеной возвышался подъемный кран, на крючьях которого покачивалась огромная металлическая плита. За краном в полутьме угадывался силуэт строящейся домны.

На красном полотнище было написано:

«Пятилетка в четыре года!»

Неподалеку виднелся другой лозунг:

«Дадим пролетарский отпор дезертирам — пособникам классового врага!»

В толпе молодежи, возвращавшейся с очередного комсомольского штурма, раздался смех и послышался девичий голос:

— Это про нашего, что сбежал сегодня. К невесте уехал.

— Гляди, как бы и про тебя не оказалось. Ты тоже все вздыхаешь. И колечко на руке.

— Про нее не может быть.

— А почему?

— Она в каупер влюбилась.

— Ей скруббер нравится безумно!

— Если я в каупер влюбилась, так ты в турму! Знаешь? Высокая-превысокая! Толстая-претолстая! Черная-пречерная! Угольная башня!

— А и верно, Леонов, ты, должно быть, в турму влюбился. Ни одной девчонки не замечаешь.

Николай не успел ответить, девушка крикнула:

— Глядите — пламя!

На черном небе, в клубах дыма, билось пламя, неестественно красное, словно причудливо вырезанное из багреца. Вдруг оно исчезло за дымом, будто мгновенно растаяло, потом снова вспыхнуло, точно вылетело из пушки, заколебалось над стройкой, выросло, приблизилось, стало высоко забираться в небо.

От яркости пламени, от его живучей цепкости неуютно показалось на земле, тревожно… Но, странное дело, хотелось не от огня бежать, а к нему. Николай не раз уже чувствовал эту притягательную, страшную силу огня, его дикой красоты, когда нельзя оторваться от пламени, а все хочется смотреть и смотреть на него завороженным взглядом. Эта сила овладела им и теперь.

— Где горит?

— Где?

Ребята побежали, толкая друг друга, спотыкаясь о лапы металлических конструкций. Пожар заметили многие.

Теперь уже целые толпы поворачивали обратно к строительной площадке.

Раздался сигнал тревоги. Он заполнил все сердца.

Перепрыгнув через канаву, Николай поддержал едва не упавшую девушку. Она ухватилась за него. Так они и бежали, взявшись за руки и все крепче стискивая друг другу пальцы.

Трудно жили эти ребята, но они знали, во имя чего. Не всем выдавали зимою валенки, а весною сапоги, подолгу простаивали они в очередях за хлебом; часто ссорились из-за какой-нибудь глупой стрижки по последней моде, из-за того, что кто-то нежданно-негаданно надел галстук, а кто-то нацепил бусы или серьги или украсил волосы лентами, называли это мещанством; часто, не досмотрев кинокартину, с сожалением шли по вызову прямо в цех, в ночную смену; бывало, горько обижались на случайные несправедливости и даже плакали. Но все это забывалось в часы труда, в минуты наивысшего напряжения сил и воли, в минуты общей радости и общей тревоги. И Николай забыл, что недавно обругал девушку за медное колечко на пальце. Сильно сжимая ей руку, он даже не ощущал его, не чувствовал теплоты им же отогретого колечка.

Пламя охватило огромное сооружение. Горел тепляк батареи коксохима, сделанный для зимних арматурных и бетонных работ. На площадке и у стен тепляка валялись грудами нежно-белые, кремовые, серые шамотные кирпичи. Люди, боясь обжечься, закрываясь руками от палящего пламени, делали шаг за шагом вперед. Весенний ветер, все более разносивший пламя, пугал людей, ворошил крышу тепляка. Пылающие доски отваливались одна за другой и, дымясь, падали на землю. Вот их упало сразу несколько штук, словно в чьих-то руках рассыпался пылающий сноп. Толпа разбежалась, но потом собралась вновь и еще ближе придвинулась к горящему тепляку.

Было жарко и светло до озноба.

Пожарные, расталкивая толпу, волочили шланги, кричали, требовали отступить назад. Но впереди было что-то еще более интересное, тревожащее и манящее, нежели огонь, — у самого тепляка. И Николай почувствовал это, отпустил руку девушки и решительно протискался вперед. Там, впереди, взгляды людей были обращены не к огню, не к пылающим и падающим доскам, не к небу, а к земле. Что было такое у самых ног, что притягивало взгляды? Николай оказался на краю площадки и вдруг остановился: он не мог сразу понять, что было перед ним, — что-то темное, страшное…

Приглядевшись, он увидел лежащего на земле Егора-землекопа с запрокинутой головой и широко раскрытыми глазами, и Карима, ухватившего его за горло. Голова Карима уткнулась в грудь Егору, а руки все не отпускали горла. Островерхий лисий малахай Карима лежал у Егоровых ног. Казалось, что в борьбе наступил такой миг, когда оба они замерли перед последним усилием. Но прошла минута, две, три, а никто не двинулся.

Только теперь Николай заметил в руке Егора крепко зажатый окровавленный нож и догадался: «Карим в поджигателя вцепился, а тот его — ножом…»