— Коврижку спроси, не надумал ли он ко мне с семейством перебраться? Скажи дом каменный поставлю ему, конюшни, всё что захочет. Хозяином станет. Пусть любому из моих капитанов назовётся, мигом доставят.

Данила кивнул.

Я вернулся в Викторию и попросил Окунева слетать до Уналашки, принять там на борт людей с «Кирилла». Нашлось, наконец, дело и для моей скоростной шхуны.

— Яшка с перегрузом пойдёт. А ты как раз успеешь его перехватить. Возьмешь крестьянские семьи со скарбом и мигом обратно. До средины ноября, надеюсь, управишься.

— На такой-то шхуне можно и быстрее управиться, — сказал капитан. — Но загадывать не стану.

— И сена с собой прихвати. И бочки под воду. Там скотина будет. Хорошо бы её живьём сюда доставить.

Численность населения понемногу росла. Каждую осень прибывало по борту или два с поселенцами. Люди, однако, попадали в Викторию и другими путями. Бежали из ссылки, прибиваясь к промысловым ватагам и только потом перебираясь в наши края. Осенью же, как правило во время ежегодного потлача, я получал невольников от индейцев. Вожди знали, что наряду с земельными участками под сельское хозяйство и шкурами бобров, это единственный подарок, которым можно было закрыть обязательства. А встречные подарки считались у них делом чести.

Здание конторы превратилось в настоящий миграционный центр. Я взял за правило разговаривать с каждым, кто прибыл с Большой Земли, перешёл от конкурентов, сбежал из ссылки или был выкуплен у индейцев. В присутствии Комкова и Тропинина подробно выспрашивал каждого об опыте, навыках, знаниях, предпочтениях. И всё записывал на отдельный листок для архива. По итогам собеседования предлагал работу, иногда несколько на выбор.

Семьи, которые впрочем приезжали редко, сразу же получали отдельный дом. Мы застроили типовыми коробками несколько улочек, и раз уж у нас появилась канализация, то и новая застройка тяготела к магистральной линии. То есть вытягивалась к югу от гавани. Дома со временем становились разнообразнее, в архитектуре стали появляться более сложные элементы, а иногда хозяева сами украшали жилище какой-нибудь простенькой росписью, резными наличниками или ставнями.

Но значительная часть населения всё ещё скапливалась в трёх зданиях на набережной. Некоторые жили здесь уже довольно давно, другие обитали временно, чтобы весной отправиться на промыслы, на лесозаготовки, на хутора или в Калифорнию.

Столь сильная концентрация людей привела к неожиданной проблеме — дворик гостиницы из клубного ресторана, каким я его видел, превратился в тесную и шумную столовую, где готовили и ели в несколько смен. Проводить там собрания прежней тёплой компанией, становилось с каждым годом труднее. Только ближе к вечеру толпу удавалось разогнать по комнатам и сесть вокруг очага, как в старые добрые времена.

— Нет, с этим определенно надо что-то делать, — ворчал я, наблюдая, как несколько работников гостиницы убирают со столов посуду, а потом сами столы. Горы глиняных мисок, деревянных подносов, оловянных кружек, ложек погружались в чугунную ванну с мыльной водой. Мыло между прочим начал готовить Тропинин из тюленьего или китового жира, но получалось она пока мягким на ощупь и вонючим.

— Дашь разрешение, они быстро себе изб нарубят, — заметил Комков. — Пусть временные хотя бы поставят.

— Нет. Стоит разрешить это временно, и город быстро превратиться в деревню. Кто хочет в деревню, пусть берёт надел за городом. Я только рад буду.

Стать хуторянином я предлагал каждому переселенцу, независимо от навыков. Как ни странно, но тяга к собственной земли сохранялась у многих горожан, моряков или вольных промышленников. Никто из них не хотел пахать с утра до ночи, но иметь огород, корову или лошадку даже считали в определенной степени мечтой. Возводить настоящие деревни на острове всё равно не имело смысла — здесь не было обширных прерий или степей, только небольшие участки, пригодные для выпаса или огорода. Поэтому я делал ставку на мелких фермеров. Мне хотелось поскорее обеспечить город продовольствием, сделать его автономным от моих поставок.

На каждый новый хутор мы с Анчо оформляли разрешение у местных племён — составляли бумагу на трёх языках, ставили подписи и печати (Чекмазов вырезал красивые печати вождям, изображая их тотемные знаки — воронов, медведей, волков). Это делалось на тот случай, если мы проиграем историческую битву и окажемся под пятой какого-нибудь европейского государства. При всей нахрапистости завоевателей, права на собственность они обычно блюли.

Другое дело индейцы. Они отрицали собственность на землю на философском уровне. Нам пришлось искать хитрые формулировки, чтобы решить вопрос. До поры. Пока наделы требовались небольшие, вожди соглашались на взаимный подарок, как до этого согласились они с существованием города, нескольких карьеров и фабрик.

Я предполагал, что рано или поздно настанет день, когда дети природы упрутся и больше не уступят ни пяди родной земли. Это создаст для потомков интересную юридическую картину. Наши хутора и городки станут своеобразным архипелагом в индейском море, пока кому-нибудь из цивилизаторов не придет в голову осушить это море совсем. Я надеялся, что к тому времени придумаю какой-нибудь выход помимо войны на уничтожение.

Чтобы вырваться из многолюдья временных общежитий, вдохнуть свежего воздуха, мы с Лешкой решили устроить пленэр. Я давно хотел зарисовать вид города с какой-нибудь отдаленной точки. А Лёшка дополнил программу шашлыками, до которых он был особенно охочим.

Мы взяли лодку и перебрались на каменный мыс Сонги на северной стороне эстуария. Здесь предполагалось поставить морскую крепость, стерегущую вход во внутренние гавани, но пока мы даже не выровняли площадку под оружейную батарею. Зато с горки открывался отличный вид на весь город.

Лёшка развёл костер и принялся нанизывать на прутики замаринованное накануне мясо, а я прикрепил лист бумаги к мольберту и набросал панораму. После некоторых экспериментов мне удалось смастерить нечто похожее на карандаш из куска графита и половинок ивовой ветки с выскобленной сердцевиной. Во всяком случае держать такой инструмент было удобно, хотя грифель часто крошился, а линии не всегда получались одинаковой толщины.

План города представлял собой три набережных, расположенных в виде слегка растопыренной буквы П и двух больших улиц, что расходились от углов. Охотская шла в сторону Каменной горки, Иркутская в сторону Картофельного поля. Кроме того, одна улица вытянулась вдоль канализационной магистрали на юг и ещё несколько улочек, вроде Чукотской, примыкало к большим.

Только одна из набережных — Главная — была полностью обустроена. На Корабельной стояло несколько длинных кирпичных коробок, где хранились инструменты и корабельное снаряжение, но в основном территорию верфи захламляли штабеля леса и досок, пильные рамы, верстаки и прочее оборудование.

В правом углу гавани стояла крепость. Её невысокая (в два человеческих роста) стена, как и облицовка вала, складывалась из дикого камня, отчего сооружение приобрело черты средневекового замка.

Все остальные здания в городе строились из темно-красного кирпича. Из гавани они смотрелись неплохо, но с мыса на другой стороне фьорда показались мне слишком маленькими. Особенно гостиница и контора. Им бы прибавить по этажу, а крышу сделать выше и устроить двухуровневую мансарду. Не лишним будет добавить фасадам и какие-нибудь украшения — колонны, портики, башенки по углам.

Отложив готовый рисунок с реальной панорамой города, я прикрепил к мольберту другой и дал волю фантазии.

Набережная, что шла от крепости к мысу, не имела названия и была пока совершенно пуста.Городской минимализм явно требовалось разбавить чем-нибудь вычурным. В стиле барокко или готики. Я попытался нарисовать по памяти здание парламента Британской Колумбии, но у меня получился скорее Парижский Дом Инвалидов.