— Иди ты знаешь куда! Ты убил моего друга, и ты будешь гореть в аду.

— Не имеет значения. Я записал его имя. Глупо было ставить имя под статьей. Но журналисты все такие. Они очень хотят, чтобы их любили, поэтому всегда все подписывают.

— Так вот, Ник, — вздохнул Чаймз, — пришло время.

Огненный лев убивает солнце на небе, А огненный человек своим потом убивает свое тело, Чтобы явился и обрел жизнь Прекрасноликий Меркурий.

Он наклонился, схватил павлина за шею, после чего выбрал и выдернул длинное перо, которое отдал Дэгу. Бритоголовый подошел к очередной жертве Чаймза, заставил парня открыть рот и как можно дальше всунул ему в горло перо. Ник стал рваться из рук мучителей, но они крепко держали его. Он попытался сбросить их с себя, прижавшись к трубе, но они повисли на нем, постепенно пригибая его к гудронированной поверхности крыши. Чаймз развел руки и подал знак.

Каждый раз, когда Нику удавалось подняться, один из тех, кто держал его, колол ему запястье, потом плечо, потом живот длинной металлической иглой, пока он не начинал кричать и не валился опять на крышу. В несколько секунд мускулистые братья раздели его догола и туго связали длинной нейлоновой веревкой, в которой было еще несколько сот ярдов.

— Ты думаешь, они не достанут тебя! — Ник перестал сдерживаться, зная, что смерть совсем рядом. — Наверное, ты прав, но все равно тебе недолго осталось. Ты называешь себя богом! Болтаешь всякую чепуху! Чей ты бог? Кучки психов и наркоманов? Они грабят, режут, убивают, делают все, что ты скажешь, потому что ждут не дождутся очередной дозы. Вот кем ты правишь!

— Килевать его!

Черный человек повернулся на каблуках и зашагал прочь.

Один из парней схватил Ника за голову и приблизил ее к себе.

— Тебя когда-нибудь килевали, Ники? Тяжелый случай. Придется попортить тебе шкуру.

Ник плюнул в ухмыляющееся лицо и, получив жестокий удар в грудь, услыхал, как треснуло ребро.

Двое парней перетянули ему рот, подтащили к краю крыши и начали спускать вниз. Понемногу освобождая веревку, они отсчитали семь этажей, этаж за этажом, а когда он почти коснулся ногами земли, начали поднимать обратно.

Неровная кирпичная кладка сдирала с Ника кожу, и сначала выступили капли крови, а потом кровь полилась ручьями. Фут за футом, умирая, поднимался он наверх, оставляя на стене кожу со спины, груди, плеч, лица, колен. Каждый раз, когда он пытался отодвинуться от стены, его потом еще больнее прижимали к ней. Вскоре у него совсем не осталось сил на борьбу, и он безжизненно повис на веревке, отдавая на растерзание стене даже подошвы ног.

Вися на веревке, он оказался напротив окна и принялся биться в стекло, отчего оно треснуло и раскололось. Когда же его подняли выше, осколки впились ему в кожу.

На уровне пятого этажа уже ничего не осталось ни от кляпа, ни от языка, и только по стене тянулась следом широкая красная полоса. Когда его наконец вытащили наверх, он, к счастью, потерял сознание, но все еще слабо дышал, хотя ничто в нем уже не напоминало прежнего Ника. Теперь это был кусок свежеосвежеванного мяса.

— Неважно выглядит, — сказал один из братьев, с интересом разглядывая неподвижное окровавленное тело. — Куда нам его деть?

— Как насчет витрины “Хэрродса”?

— Не, такое уже было.

— Опять положим на навес?

— У меня есть идея получше.

Через полчаса любой прохожий, если бы потрудился поднять голову, увидел бы нечто невероятное. Над часами на стене банка “Мидлэнд” возле Королевской биржи висела почерневшая, скрюченная человеческая фигура с оскаленными белыми зубами. Она висела высоко над тротуаром, как бы выступая из окровавленной стены, что было похоже на украшение носа корабля, ведомого проклятой и погибающей командой.

— Посмотрите. — Доктор Натаниэл Залиан показал рукой вниз. Такси шныряли вокруг “Савоя”, останавливались, выпускали пассажиров, вокруг которых немедленно принимались суетиться швейцары и носильщики. — Новый год в Лондоне. Время веселья. Здесь, внизу, единственное место в Британии с правосторонним движением. Не правда ли, это замечательно дополняет фантастическую атмосферу вокруг “Савоя”? Словно, приближаясь к нему, вы попадаете в прошлое. А это? — Он показал пальцем в направлении станции Чаринг-Кросс. — Вы знаете, что это?

Роберт взглянул на высокий каменный шпиль перед станцией.

— Нет. А что это?

— Точная копия Элеонор-Кросс. В этом месте первая жена короля Эдварда отдыхала по пути в Вестминстерское аббатство. Однако теперь таксисты рассказывают туристам, что это шпиль будто бы ушедшего под землю собора, то есть, фабрикуя историю, они как бы украшают ее. А вон Стрэнд. — Залиан выпрямился и стряхнул пыль с рук. — Там еще остались дома двенадцатого века. Босуэлл[2] обедал тут за шиллинг, платил шестипенсовик шлюхам, крутившимся вокруг Большого Тома. В 1890 году здесь было больше театров, чем где-либо еще в Лондоне. Таких мест, как “Тиволи” и “Гэйети”... А сейчас их всего три. “Берлингтон Берти по Стрэнд гулял, вечно перчатки в руке он держал...” Залиан посмотрел в небо.

— А что теперь? Грязные стеклянные банки вместо деревянных домов. Веками это была жилая улица. Теперь здесь, как везде. Полная безликость. Святилище иены и доллара.

Он повернулся к Роберту и Розе, и глаза у него мрачно сверкнули. Задумчиво почесав короткую бородку, он подошел к ним ближе. Розе показалось, что он гораздо старше, чем ей подумалось вначале. Голубые глаза его как будто помутнели от безмерной усталости, которую он испытывал из-за жестокой и заранее им проигранной войны. Роберт хотел спросить его, где же Сара Эндсли, но, почувствовав, что еще не время, решил подождать, пока доктор выскажется до конца.

— Там богатые банки стоят бок о бок с жалкими, сдаваемыми внаем домами. Суетливые биржевики бегут рядом с безработными панками. Вам не кажется странным, что два мира существуют рядом, ничего не зная друг о друге и никак не соприкасаясь? — Он отвернулся и вновь посмотрел на сверкающую огнями улицу внизу. — Теперь к этим двум мирам прибавился еще один. Крыши. Этот мир одинаково и над бедными, и над богатыми. Вот где вы понимаете смысл мечтаний...

Залиан, словно забыв, что он не один, пошел по крыше, где его люди укладывали какие-то вещи в мешки, расчищая пространство. Он молча смотрел на них несколько минут, потом повернулся к Роберту:

— Побыв немного наверху, начинаешь понимать перспективу своей жизни, ведь постоянно представляешь людей внизу насекомыми. Понаблюдайте-ка за ними по вечерам, как они бродят по грязным улицам, убивая время после работы. Да и для многих из тех, у кого есть настоящая работа, жизнь похожа на комнату с одним окном, выходящим на кирпичную стену.

Роза хотела было остановить Залиана, но фанатичный блеск в его глазах остановил ее.

— А что с теми, у кого нет работы? Им все еще хочется иметь те вещи, в которых они научились нуждаться. Фантазии большинства не идут дальше выигрыша в викторине. И это не их вина. Спросите, чего они в самом деле хотят от жизни, и они вам не скажут. Не потому, что не знают, а потому, что не подберут нужных слов. Система не учит говорить, — со злостью сказал Залиан. — Она показывает им, как они должны хотеть жить, но не как выживать. Ладно, это не наш мир. Он остался внизу и забыт нами. Здесь у нас у всех есть одно общее — ненависть к дегуманизированному существованию там, надежда, что где-то жизнь может предложить больше, чем изматывающая борьба за кусок хлеба.

Роберт бросил насмешливый взгляд на Розу, но она проигнорировала его.

— Десятилетиями тайная армия разрасталась, — продолжал Залиан, — и обзаводилась собственными законами и ритуалами. — Он помолчал, стараясь правильно подобрать слова. — И со временем посеяла семена саморазрушения. — Роберт посмотрел на облака, со всех сторон окружившие луну. Залиан продолжал свою монотонную речь, обращенную, скорее всего, к самому себе. — Дети все так же тянутся к наркотикам, а взрослые теряют надежду, и когда порывается последняя связь с другими людьми, некоторые из них все еще идут к нам.