Взять Майка Морроу, нашего общего с Полковником друга. Майка накрыло минометным огнем в бою при деревушке Сом-Бо[7]. Ему едва исполнилось двадцать два, когда его рота и три других из 1-й пехотной дивизии угодили в засаду в так называемой зоне высадки X-Ray, где им пришлось иметь дело с двумя тысячами бойцов Вьетконга[8]. Что ж, кровавый счет, как отрапортовало правительство: они потеряли 222 человека, мы – 39, а дома как раз стартовало «Лето любви»[9]. А с двадцатитрехлетним Джонни Кнофом мы расстались 1 ноября 1966-го. Его убили в День всех святых, когда его мать молилась за него в церкви.

Был еще Томми Миноуг, который ушел добровольцем в девятнадцать лет и один месяц, – чтобы героически погибнуть в марте 67-го, когда ему стукнуло двадцать. Эту смерть было особенно трудно принять. Каким бы там храбрецом Томми ни был, для нас он оставался добродушным ребенком. Парнем он рос крепким, но и в мыслях не держал поизмываться над теми, кто слабее, – наоборот, вечно переживал, что кому-то рядом не хватает внимания. Чуть не силком тащил ребят, с которыми никто больше не водился, в уличные спортивные команды в Инвуд-Хилл-парке. Мы дружили с его старшим братом Джеком и тремя другими, так что он и сам был нам, считайте, за младшего. В те годы, когда в иных семьях насчитывалось по четверо, шестеро или даже по десять детей, младшие братья всегда вязались за старшими, а что до нас – так мы присматривали сразу за всеми.

Вот что за парнем он был. Как-то раз летом его папаша, Джон Миноуг по прозвищу С-Одного-Хука, спросил своего друга Дэнни Линча из бассейна Мирамар[10], нет ли у того работы для Томми, чтобы мальчишка не шатался где попало на каникулах. Как-никак десять долгих жарких недель без ежедневной школьной муштры. Линч извинился – вакансий у него не было, так что, уходя, мистер Миноуг выглядел озабоченным.

Линч окликнул его:

– Слушай-ка! Может, Томми будет просто приходить и помогать? А раз такое дело – пусть хотя бы купается бесплатно.

Мистер Миноуг пошел на это. И Томми тоже – и трудился, словно бобр на плотине, ни дня не бездельничал. Местный спасатель, Энди Розенцвейг, рассказывал, как однажды явился владелец бассейна и наткнулся на Томми, когда тот подметал, складывал полотенца и таскал шезлонги. Хозяин спросил:

– Ого! И сколько мы платим этому пацану?

На что Линч ответил:

– Вообще ничего.

– Ну так начинай платить, – скомандовал хозяин. – Сегодня же.

Так что даже боссы ценили в нем эту его добросовестность.

Томми распределился во второй батальон 35-го пехотного полка и стал там взводным медбратом. Вскоре их перебросили в провинцию Контум, что в Центральном нагорье, на границе с Лаосом, и спустя несколько дней после Дня святого Патрика его подразделение окружила тысяча северовьетнамских солдат, просочившихся через границу. В десять раз превосходя наших в численности, враг разметал их в течение каких-то минут. На поле боя остался командир роты, капитан Рональд Рыковски, уже тяжело раненный, и наш Томми пробежал сотню футов под градом пуль, сам заработав несколько, чтобы накрыть капитана собой. Забыв о собственных ранах, он позаботился сперва о командирских – и спас-таки тому жизнь. А следом и радисту, которого нашел рядом. Затем Томми подобрал у кого-то из павших пулемет и присоединился к тем, что остались в живых, чтобы дать отпор северовьетнамцам и прикрыть раненых. По приказу капитана радист вызвал поддержку с воздуха, но к тому времени, когда она прибыла, двадцать два человека были убиты и сорок семь тяжело ранены. Для самого же Томми все было кончено.

Трое его братьев, Джек, Дональд и Кевин, позже создали секцию имени Томаса Ф. Миноуга в Ирландском клубе, и теперь десятки людей встречаются там, чтобы почтить его память. Я до сих пор не понимаю, почему Томми не наградили медалью Почета[11], вручаемой президентом от имени Конгресса за исключительную доблесть.

Вот таких парней мы теряли. Они были так молоды! Восемнадцать лет, девятнадцать, редко больше двадцати… В морской пехоте, куда я сам попал в свои семнадцать, меня сочли старым уже в двадцать шесть; они сослались именно на возраст как на причину, когда отказали мне в восстановлении в 1967-м.

В те времена люди не поддерживали войска так, как это принято сегодня. Страна не спешила благодарить их за то, что они делали: это была непопулярная война, и американцы каждый вечер наблюдали ее жестокость в телевизионных новостях. Но молодые солдаты исполняли свой долг. Я не утверждаю, что каждый парень был одержим желанием драться с вьетнамцами. Однако в нашей тесной общине и в то время, если страна звала вас бороться с тем, что наши лидеры называли «распространением коммунизма», вы просто шли, куда скажут. Вы не думали ни о чем другом, кроме долга. В Инвуде вы взрослели под строки «Знамени, усыпанного звездами»[12], звучавшие в конце каждой воскресной мессы; вы причащались и пели Agnus Dei[13], который сливался с национальным гимном в своего рода попурри. Ваш патриотизм был тесно сплетен с вашей верой, словно и то и другое выкроено из одной священной ткани.

Ребята же, которые служить не хотели, разъезжались сами. И я поступил бы точно так же, разделяй я с ними их взгляды. Зачем наживать врагов среди людей, с которыми ты вырос, из-за споров вокруг президента Джонсона, генерала Уэстморленда или министра обороны Роберта Макнамары? Если на то пошло, врагами-то были они, а не соседи по кварталу. Вот почему у нас, в Инвуде, не случалось протестов.

С другой стороны, ну набреду я на митингующих в Центральном парке, ну даже поору на них в ответ вместе с прочими – что это даст? Ровно ничего. А делать что-то было нужно. Сам прослужив в морской пехоте, я отлично понимал, что парням во Вьетнаме будет чертовски обидно узнавать обо всех этих распрях от зеленых новобранцев или из писем от домашних.

Для нас люди, марширующие здесь с красно-желтым флагом Северного Вьетнама, пока другие ребята там умирали, были предателями. Как бы мы ни относились к войне, такие выходки мы считали неправильными. Нам еще только предстояло встретить среди протестующих собственных братьев и сестер, а затем и вернувшихся с фронта ветеранов. Но сегодня, вместо того чтобы идти куда-то и лаяться там с демонстрантами, Полковник намеревался открыть личное контрнаступление и десантироваться прямиком во Вьетнам, чтобы снабдить наших парней на передовой позитивным домашним настроем.

– Поддержим их! – заорал он в который раз.

Я, в общем, чувствовал то же самое, хотя путешествовать для этого за океан казалось мне слегка экстремальным. Я, понятно, не мог «одолжить» Полковнику свою моряцкую карточку. С другой стороны, я и сам уже какое-то время «загорал». Дел у меня особо не было, я просто тусовался и дул пиво с приятелями, в то время как наши друзья там умирали, или были ранены, или находились в опасности.

Я подумал, что у меня есть документы, чтобы пробраться во Вьетнам как гражданское лицо. И времени в достатке. Глядишь, я и сам могу сделать это. Нет, сказал я себе, я обязан сделать это – вот что! Пусть какая-нибудь шишка в погонах и завернет меня обратно, но я должен хотя бы попытаться. Я просто должен – и все.

– Черт с тобой, Джордж, – сказал я. – Волоки сюда список парней и номера их частей. В другой раз, как буду там, я поставлю каждому по пиву!

Это было, прямо скажем, легкомысленно, но именно так все и началось.

Когда я на следующий день явился в паб, то обнаружил, что новости уже расползлись. Люди, стар и млад, потянулись к нам с письмами и адресами полевой почты частей, где служили их сыновья и братья. Когда вам нужно было послать весточку солдату во Вьетнам, вы указывали только номер части, а Тихоокеанский почтовый офис в Сан-Франциско делал все остальное – армия, флот, ВВС или морпехи находили адресата сами. Никто не хотел подбросить врагу шпаргалку, вывались вдруг мешок с письмами где-нибудь по пути из вертолета. Но люди все равно называли мне диковинные места, где я должен был отыскать их мальчиков: Пхук Лонг, Биньди́нь, Плейку, Лам Донг. В ошеломлении я записывал их все и распихивал драгоценные листки по карманам.