После катастрофического неурожая 1931 года, который отчасти стал результатом коллективизации, сталинское руководство экспортировало зерно, чтобы купить промышленные товары за границей. Оно сознательно допускало массовые случаи смерти в результате такой политики. В декабре того же года Сталин постановил, что колхозы, которые не смогли достичь показателей по поставкам зерна, обязаны допоставить свое зерно властям. Таким образом, в 1932–1933 годах смерть от голода оказалась неизбежной для миллионов людей.

Сталин был уверен, что недостижение крестьянами показателей по поставке зерна служило доказательством сотрудничества с иностранными врагами и их сопротивления, и то, и другое необходимо было безжалостно подавлять.

Между 1934 и 1939 годом, когда в Европе создавались народные фронты против фашизма, советские репрессивные органы казнили около 750 000 человек как предполагаемых врагов народа и выслали еще большее число в ГУЛАГ. Местная тайная полиция арестовывала и убивала по разнарядкам сверху.

Сталинский режим также совершал убийства в соответствии с этническими критериями, например в ходе т. н. “польской операции”. “Предположение, что советские граждане польской национальности были врагами Советской власти.”

Договор о ненападении от 23 августа 1939 года, который означал не что иное, как очередной советско-германский раздел Польши.

Польская элита была расстреляна или депортирована. Планомерное убийство около 15 000 польских офицеров, которые бежали от немецких войск на Восток, буквально обезглавило польскую армию.

Снайдер прав, подчеркивая общность насильственных действий этих двух режимов в Польше. И Германия, и Советский Союз желали “смены руководства в польском обществе” и безжалостной эксплуатации оставшегося гражданского населения посредством принудительного труда. Обе стороны вели этническую войну против поляков.

Миллионы людей, погибших от голода в Советском Союзе в начале 1930-х годов, стали следствием — несомненно, предсказуемым следствием, которое сталинский режим сознательно допустил, — жестокой политики индустриализации, проведенной за счет сельского населения».

Каждое из представленных выше утверждений опровергнуто в настоящей книге. Несостоятельность многих из них, таких как заявление Снайдера о голоде 1932–1933 годов, некритически воспроизведена Вилдтом — доказана видными западными учеными. «Официальная версия» «Катынского дела» вот уже 15 лет остается объектом острой критики со стороны некоторых российских ученых. Российские историки откровенно антикоммунистического и антисталинского толка показали, что СССР «не совершал убийств в соответствии с этническими критериями» в ходе т. н. «польской операции». Вилдт, похоже, на такие вещи не обращает внимания.

Почему Вилдт и Кюн некритически повторяют заявления Снайдера о Советском Союзе и не забывают раскритиковать другие несуразности «Кровавых земель»? Отчасти потому, что оба они незнакомы в достаточной мере с советской историей. Вилдт признает:

«Здесь я должен сделать оговорку, что я — специалист по нацизму, а не по советской коллективизации.»

Никто не может быть специалистом во всем. Но б0льшая часть книги Снайдера посвящена политике советской власти, а не нацистской. Почему Кюн и Вилдт согласились написать рецензию на «Кровавые земли», хотя каждому из них известна собственная недостаточная компетентность для независимых суждений по поводу заявлений Снайдера о советской власти?

Полагаю, причина состоит в том, что антикоммунистическая парадигма в форме антисталинизма просто в научных кругах считается в некотором смысле чем-то «само собой разумеющимся», чего не скажешь, например, об отношении к Гитлеру и нацистской Германии. Исследования, посвященные Гитлеру, основательны и подробны. Ложь о действиях и преступлениях нацистов разоблачена, проанализирована и подвергнута критике. Но заявления о «преступлениях Сталина» приняты вообще без какой-либо проверки.

Недопустимо, чтобы подобное оказалось возможным в какой-нибудь другой области. Позор, что такая книга, как «Кровавые земли», вообще может издаваться и на протяжении нескольких лет получать одобрение у широкого круга читателей, тогда как фальсификации, жульнические ссылки, мошенническое использование источников и лживые заявления признаются не только бесспорными, но считаются общепризнанными и даже заслуживают похвалу у профессиональных историков. Любой аспирант в данной области может проверить аргументацию Снайдера, чтобы увидеть то же, что обнаружил автор этих строк: неправдиво каждое его обвинение Сталина и советского руководства в «преступлениях».

Может ли безответственность таких масштабов существовать в какой-нибудь из областей американской или британской истории — за исключением, как всегда, истории коммунистического движения этих стран? Вряд ли. Спектр точек зрения ученых здесь чрезвычайно широк. Там не существует никаких «священных коров», устоявшихся настолько, чтобы вся адресованная им критика или похвала априори ограничивалась некими рамками.

Нет оправдания легкомысленности, с какой неподтвержденные первичными источниками заявления о «преступлениях сталинизма» считались и продолжают считаться правдивыми. Но тому есть объяснение. Изначально главная функция советологии как академической дисциплины состояла в том, чтобы подвести под антикоммунистическую пропаганду некую базу, опирающуюся на научную концепцию или ее видимость.

В течение нескольких поколений антикоммунистические российские эмигранты, высланные из страны, занимали в советологии наиболее видное место. Их антикоммунизм усилился в годы «холодной войны» и еще больше — с притоком советских перебежчиков, некоторые из которых запятнали себя сотрудничеством с нацистами. Диапазон точек зрения, принимаемых в данной области, был увеличен за счет троцкистов и социалистов социал-демократического толка. Но прокоммунистические точки зрения и исследователи открыто прокоммунистической ориентации всегда исключались. Оно и понятно, если вспомнить, что советология создавалась как оружие против советского коммунизма.

Спустя более чем два десятилетия после распада СССР советская история остается прежде всего оружием в политической и идеологической войне. В ней никогда не участвовали те, кто бросил вызов тому, что названо мною «антисталинской парадигмой» советской истории: т. е. все те, кто твердо стоит на убеждении, что выводы о событиях советской истории должны опираться строго на доказательства, а не на идеологические догмы.

Разумеется, после распада СССР идеологические шоры в некоторых аспектах даже укрепились по причине образования постсоветских государств. Украина и Польша и несколько иным образом Россия выстроили свои национальные мифологии на основе твердых антикоммунистических позиций и исторической лжи. Сегодня профессиональный историк, специализирующийся на советской или восточноевропейской истории, не может публиковать свои работы, получать доступ к архивам и приглашения на исторические конференции — одним словом, от карьеры ученого — только потому, что он подвергает серьезному сомнению лживые исторические мифы, распространяемые политическими и научными элитами в постсоветских странах, такие как «Катынское дело», «голодомор», «невиновность» Маршала Тухачевского или Николая Бухарина.

История Советского Союза губительно зажата в рамки «антисталинской парадигмы». В соответствии с ней просто недопустимо, преступив фактическое табу, признать Сталина невиновным в тех или иных преступлениях. Если доказательства не подкрепляют антисталинских выводов, тем хуже для доказательств! Они будут проигнорированы, либо будут изобретены фальшивые доказательства, или появятся утверждения, не опирающиеся вообще ни на какие исторические доказательства. Зато приветствуется самая дикая ложь, если она соответствует ходульным представлениям о Сталине как средоточии мирового зла^[335].