– Вот будет здорово, Кэм. Я поеду первой и все разведаю. А ты присоединишься на следующий год. – Ее голос звенел, как бывало, когда мы подначивали друг друга – в последний раз уже так давно, что и не вспомнить.

– Возможно, – сказала я. Лучи почти уже зимнего солнца припекали нам головы, из раскопа доносились звуки лопаты, рука Ирен была в моей, и на секунду я поверила, что все может быть так просто.

– Почему «возможно»? Так и будет. Пойдем скажем маме, чтобы запросила для тебя анкету.

Ирен потащила меня к дому. Наш план вызвал у миссис Клоусон улыбку – все было просто, как обычно. Она обещала проследить, чтобы кто-нибудь в Мейбруке выслал мне бумаги, и вскоре после этого повезла нас обратно в город. Верх машины, разумеется, был опущен, и, пока нас обдувало ветром со всех сторон, мы ловили потоки воздуха, то поднимая, то опуская руки в такт.

Ночные заморозки сделали свое дело: многие растения вдоль шоссе доживали последние дни. Сморщенные и сухие, в свой предсмертный час они сияли золотом. Другие же были по-прежнему зелеными и продолжали расти, изо всех сил цепляясь за жизнь. Если прищуриться, можно было увидеть, как среди них, словно змея, крадется ветер. Мы следили за ним, пока не въехали в город. А потом миссис Клоусон высадила меня перед домом. А потом Ирен уехала.

Мои родители были из тех пресвитериан, кто ходит на службу только на Пасху и Рождество, ну и еще отдает детей в воскресную школу на год-другой, просто потому что так делают все. Бабуля Пост же любила повторять, что она слишком стара для молитв и спокойно попадет в рай и без них. Однако с тетей Рут все оказалось иначе. После похорон мы каждое воскресенье посещали службы в Первой пресвитерианской, потому что это «наша церковь», но каждый раз на пути домой Рут ясно давала понять, что ни паства (по большей части престарелая), ни суховатые проповеди ей не по вкусу. Меня же, напротив, все устраивало. По крайней мере, хорошо было уже то, что все люди на скамьях вокруг были мне знакомы и я знала, когда вставать и садиться и какие гимны петь. Я любила рассматривать витражи, хотя красные и пурпурные стеклышки с распятым Иисусом, пропускавшие сквозь себя солнечные лучи, казались мне уж слишком кровавыми. В церкви я не чувствовала себя ближе к Богу, но иногда служба пробуждала воспоминания о других похожих воскресеньях, проведенных здесь с родителями. И мне это нравилось.

Рут продержалась все рождественские каникулы, но, когда мы разбирали елку, сообщила мне, что Первая пресвитерианская нам больше не подходит. Она обронила это вскользь, посреди совершенно другого разговора. Речь шла о том, что мое намерение отказаться от встреч с занудой Нэнси, моим психологом, вовсе не отменяет необходимости беседовать по душам с кем-то еще.

– Знаешь, семья Грега Комстока посещает «Ворота славы». И Мартенсоны. И еще эти, Хоффстедерсы, – сказала Рут. – И все они вроде бы очень довольны. В Первой пресвитерианской нет того, что нам сейчас нужно. Сплоченности. Там даже молодежной группы нет.

– Что еще за молодежная группа? – вклинилась бабуля, оторвавшись от своего журнала «Скандальный детектив», который она читала, сидя на диване. – Мне казалось, как только дети обучаются хорошо вести себя во время церковной службы, их забирают из воскресной школы. Кэмерон, ты что, разучилась?

Рут осторожно хихикнула. Она всегда так смеялась, если не могла сразу понять, шутит бабуля Пост или говорит всерьез.

– В «Воротах славы» есть специальный клуб для подростков, Элеонора, – пояснила она. – Грег Комсток говорит, они принимают участие во всех делах общины. Было бы здорово, если бы и Кэмми подружилась с кем-нибудь из христианской молодежи.

Насколько мне было известно, всех, с кем я дружила, можно было отнести к «христианской молодежи». И, даже если они не были такими уж верующими, никто из них не выражал своих сомнений вслух. Чего хотела Рут на самом деле, было и так понятно: она мечтала, чтобы я начала водиться с теми, кто таскает свои Библии в школу, носить футболки с названиями христианских рок-групп, ездить в летние христианские лагеря, ходить на христианские собрания – в общем, подкрепляла слово делом.

Тетя Рут стояла на коленях на полу в гостиной, подбирая хвою, иголку за иголкой, со старинной кружевной дорожки, которую так любила мама. Руки Рут двигались так, словно она собирала чернику: каждая иголка, подхваченная правой рукой, аккуратно перекладывалась в сложенную лодочкой левую. Ее светлые кудри, в которые она каждое утро подолгу втирала специальное средство, прежде чем уложить их феном, закрывали ей лицо, и от этого она выглядела совсем юной, похожей на златовласого ангелочка.

– Зачем ты мучаешься? – спросила я. – Мы всегда просто выносим коврик во двор и там его и вытряхиваем…

Рут не ответила мне, продолжая собирать иголки. Потом спросила:

– В твоей школе, Кэмми, должно быть, много кто ходит в эту церковь?

Теперь промолчала я. Настоящая, живая елка, которую мы купили в магазинчике у «Ветеранов зарубежных войн»[5], стала уступкой со стороны Рут. Мама предпочитала живые елки. Каждый год она наряжала несколько для своего музея (украшения, разумеется, всегда были тематическими) и непременно ставила одну дома. Обычно мы с ней ездили за ними вдвоем, выбирали, грузили их в отцовский пикап и иногда заезжали в магазинчик «У Кипа» поесть мороженого на обратном пути. Мама была также любительницей поесть зимой мороженого.

– Ну, зато можно не волноваться, что оно растает, – говаривала она, держа рожок в руке, элегантно затянутой в кожаную перчатку; когда она кусала мороженое, теплое дыхание белым облачком вырывалось у нее изо рта.

Вопрос о елке возник на День благодарения. Рут упомянула, что на глаза ей попались рекламные проспекты, предлагающие очень милые искусственные ели, а я закатила истерику прямо за столом. Бабуля Пост приняла мою сторону. «Это ее первое Рождество без них, Рут. Пусть соблюдает свои традиции». И Рут позволила мне их соблюсти. Надо сказать, она старалась изо всех сил, спрашивала, как и что приготовить к рождественскому ужину и какие украшения куда повесить. А еще мы вместе пошли в центр города, когда там открылся рождественский базар. Рут без конца пекла печенье с сахарной пудрой и шоколадными каплями и подготовилась к празднику так хорошо, как моим родителям никогда бы, пожалуй, и не удалось. Но от этой безупречной имитации Рождества в семействе Пост мне становилось только хуже.

Недели напролет я вела себя, по словам бабули Пост, словно мне шлея под хвост попала, и теперь я едва не заскрежетала зубами при виде Рут, так старательно собиравшей опавшую хвою.

– Елка все равно вся облетит, когда мы начнем выносить ее из комнаты, Рут, – сказала я. Кажется, в декабре я стала все чаще называть ее просто Рут, не добавляя «тетя», главным образом потому, что знала, как это ее бесит. – Глупо собирать иголки руками. Потому люди и изобрели пылесос.

При этих словах она остановилась, выпрямилась и откинула волосы с лица свободной рукой.

– Да и искусственные ели тоже, – заговорила она своим привычным приторно-медовым голоском, – поэтому на следующий год у нас тоже будет искусственная.

Заставить ее сменить нарочитую сладость на открытое раздражение было практически невозможно, но я все равно пыталась.

– Как скажешь. – Я плюхнулась на диван рядом с бабушкой, намеренно смахнув ногой коробку с мишурой и гирляндами с журнального столика. – Зачем нам вообще елка? Почему бы просто не перестать праздновать Рождество?

Бабуля заложила пальцем журнал, чтобы не потерять страницу, на которой остановилась, и шлепнула меня им по руке – сильно, словно пыталась прихлопнуть здоровенного паука.

– Кэмерон, подбери с пола то, что уронила, – велела она мне. И тут же, повернувшись к Рут, добавила: – Не уверена, что она доросла до этих твоих молодежных групп. Пусть сначала научится вести себя не как двухлетка.