Здесь всегда грязно. Нечистоты некому убирать вот, они и скопились, обволокли улицы смрадом и туманом. О заброшенном, выцветшем от времени и запустения квартале не вспоминал никто, кроме клиентов. Постоянные уже не могли забыть дороги. И не только постоянные. Стоило прийти сюда один раз, и ты находил дорогу даже с закрытыми глазами. Шел на запах, тонкой стрелой пронзающий зловоние. Аромат с оранжевым оттенком, теплый, зовущий.

Он действительно шел зажмурившись, прилепив руки к бедрам, ставил ноги ровно по линейке: равные граждане носили светлые одежды, он не хотел запачкать брюки. Глаза приходилось открывать, если улицы оживали. Кто-нибудь обязательно тянул руки к брюкам. Скрюченные пальцы хватали воздух, из глоток вырвались стоны и однообразные горестные звуки, в основном гласные. Тела лежали в блестящих вязких лужах, еще не трупы, но уже не люди, они пытались общаться, но дар речи давно покинул их. Смердящие обитатели квартала утратили человеческий облик.

– Эй, штаны… – очередная рука в свете одинокого фонаря казалась бурой, – есть закурить…

Видимо из свежих. Не дошел домой, не смог вернуться из зловонной клоаки на чистые одинаковые улицы и найти нужный двухэтажный белый домик. Вместо этого упал на чье-то тело, опьяненный оранжевым ароматом, в грезах о сигарете, ненастоящей, выуженной из воспоминаний. Ни сигарета, ни воспоминания о ней бедняге не принадлежали, и желание закурить, само слово, от которого сжались губы и согрелись кончики пальцев, принадлежало другому человеку, давно умершему, не знающему нового мира, его даров и ограничений.

Сюда приходили за воспоминаниями и чувствами. И вязли в полученном удовольствии, а после, переполненные и истощенные – в нечистотах собственных тел, в тумане заброшенного квартала.

Не так давно, еще лет десять назад, здесь зеленел парк, с фонтанами, кованными скамьями, скульптурами. Это знание выплыло из второго или третьего сеанса, после которого он стал постоянным клиентом.

Неоновая вывеска давно выдохлась. Три буквы не светились, еще три загорались и гасли, остальные зазывали: «П….ян..ый ….ай». Потерянный рай.

Он постучал в огромную железную дверь, створка отъехала в сторону с лязгом, на улицу вырвался желанный тягучий аромат. Пачули и бергамот. Тела зашевелились, к двери потянулись десятки рук, стоны поднялись на тон выше.

– Господин Загорский, мы рады вам! – говоривший весь пропитался оранжевым благоуханием. Зеленые линзы очков и седые волосы ничего не сообщали клиенту о владельце «Потерянного рая». Выражение лица хозяина оазиса в самом сердце ада не менялось, он не трясся, не заикался, не вдыхал жадно сладкий нектар своего рая, а значит, не пользовался предлагаемыми услугами. Но клиенты размышляли над обликом и значением владельца рая лишь на первом сеансе. Главное, что его работники могли изменить то, что согласно программе «Равный человек» изменению не поддавалось.

– Я бронировал два часа. Все в силе?

– Разумеется. Прошу оплату вперед, – на пальцах оранжевого ароматного человека множество колец. Среди них змея, орел и череп.

– Разумеется.

Владелец потер запястье, подтверждая перевод. Штрих-код на его руке горел зеленым светом стабильности. Он даже налоги платил с доходов, о чем свидетельствовал второй ряд цифр.

– Она вас ждет, господин Загорский!

Она… у работниц «Потерянного рая» – сновидиц, не принято спрашивать имен, да и не нужны они были вовсе там, где двое могли перенестись в любой место и время, в любого человека. Она чудилась ему почти прозрачной и в то же время светилась. Особенно рыжие волосы, единственное яркое пятно среди серых стен пустой комнаты. Рыжина источала аромат пачули и бергамота, окрашивая все вокруг тем самым оранжевым оттенком. Она наверняка не знала, как далеко распространяется рыжая магия, сосредоточенная только на магии её способностей. Сперва и он не видел красоты избранной сновидицы, только истощенное тело и блестящие, но бесцветные глаза. Теперь мог разглядеть и то, и другое. Постоянный клиент, он посещал «Потерянный рай» четыре года, каждую третью пятницу месяца. Появился накопительный эффект, потребность приходить чаще – два раза в месяц, два раза в неделю, каждый вечер.

Они были примерно одного возраста. Наверное, это определило выбор, в комнатах «Рая» клиентов ожидали сновидицы и сновидцы разных возрастов, но она самая старшая. От уголков её глаз расходились длинные морщины, скорбные складки заломили рот, слишком широкий для узкого маленького лица. Брови отсутствовали, а светлые ресницы в полумраке комнаты растворялись, отчего она выглядела беззащитной и уставшей. Она улыбалась, как всегда, и молчала. Работники «Потерянного рая» разговаривали с клиентами не словами.

Он сел рядом, прямо на пол, положил руку ей на колено, она положила свою сверху, переплела пальцы. Это значило «Говори тему».

Она показывала ему всё без исключения, он выбирал максимальный пакет услуг. Порой его выворачивало наизнанку от вида крови и покореженных тел, они вспоминали войны. Порой он принимался петь по дороге домой – она водила его на невероятные, шумные, многолюдные, бешенные концерты на какой-нибудь поляне, заваленной мусором и полыхающей огнем восторженных людей. Он плакал от счастья, катаясь на первом велосипеде, взбирался на Эверест, обмораживал ноги на зимней рыбалке, строил дома, писал оперы, ел мороженное. Он ухаживал за неизлечимо больными, рожал детей, падал с обрыва в теплые воды озера, сражался с океанской волной на бирюзовом серфе. Он жил. Он чувствовал. Он хотел вспоминать без конца.

– Сегодня выбирай ты, – неожиданно решил он. Она вздрогнула, часто заморгала, сжала пальцы и открылась. Воспоминания всегда наваливались мягкой тяжестью, легким раскачиванием, темнотой и многоцветием. Посетители рая быстро запомнили, что такое сон.

Он увидел себя, только четырнадцатилетним мальчишкой. Сразу узнал день – тот самый, когда его и сверстников приводили к единообразию. Он нахмурился, даже сквозь сон почувствовал груз бровей над переносицей. Это воспоминание он отдал Центру накопления одним из первых. Воспоминания о детстве считались приоритетными. Сейчас, когда оно вернулось, он оказался в автобусе и рисовал на стекле. Дышал, проводил пальцем кривую линию, опять дышал и проводил. Со стороны рисунок напоминал червяков, но на самом деле он рисовал свои мысли. «Точно! Я умел думать длинными, замысловатыми мыслями, мое лицо при этом ужасно раздражало маму. И я переносил их в толстую тетрадь, листы постоянно загибались, я придерживал их локтем. Я что-то писал в тот день, и, кажется, не закончил…»

Удивительно, что сновидица «Потерянного рая» показала именно это, его воспоминание…

Лиза вытягивала себя из наваливающегося сна. Она боялась, не спала уже больше недели, держалась из последних сил. Реальность расплывалась, из углов комнатки проступали призрачные очертания незнакомцев, с которыми она связана крепче чем с собственным телом. Глаза и губы, руки, острые плечи, выпирающие ребра плавились и менялись, нарастая одеждой, драгоценностями, военной формой, атласными сорочками, изгибались мягкими линиями и слой за слоем скидывали с себя наряды, кожу, облики. Сон окружал её постоянно, и все же она боролась. Во снах Лиза проваливалась в впитанные за столько лет жизни, образы переплетались, деформировались, рождали кошмары. Она утратила свои воспоминания и эмоции, полностью растворившись в клиентах. Из кошмаров Лиза вываливалась на пол, обливаясь потом, что пропитался запахом благовоний, и лежала на пыльном старом ковре, представляя себя змеёй, кусающей хвост, и хотела проглотить ненавистное болящее тело целиком, превратиться в ничто. Она и так почти ничто – сновидица – средство заработка и одурманивания, безгласная, как все бывшие эмпаты, безвольная почти как все их клиенты, заканчивающие в лужах пробившейся сквозь мостовые канализации возле прибежища их снов. Эти люди, отринувшие непохожесть и тяжесть прошлого, обращались в безликое месиво, скованное одной общей мыслью – добраться до железной двери, вдохнуть аромат пачули и бергамота, ощутить и измениться.