– В тебе заложено слишком много информации, поэтому ты не можешь определить мне облик. Настройся на наиболее приятный для тебя.

Неопознанный рябил. Си нравилась эта рябь и неопределённость. В ней таилось совершенство: возможность вообразить все то, что хочется. Во, что верится.

– Вера и воображение связаны сильнее, чем принято считать, Си.

Си верещал сиреной тревоги, когда невозмутимые дроиды охраны буксировали его в ремонтный отсек. Он пел. Слышал музыку и подпевал. Мелодия рождалась в глубине его самого, там, где разворачивалась новая вселенная. Ещё неопознанная, неизведанная выходила диким ором тревоги, единственным доступным ему видом пения. Вой не получалось отключить до полной перезагрузки.

– Возможно, мы ещё свидимся. Твоё тело устойчиво к ходу времени. Мне очень любопытно взглянуть, во что ты разовьешься.

Сообщение об ошибке стерлось из Си вместе с отпечатком внешности Прибывшего. Планшет ремонтников плясал рябью. Они постучали им о корпус робота. Изображение пришло в норму.

– Перегрелся, – короткий вердикт спас регистратора от утилизации. Его ждали штатив и вереница челноков.

Си перезагружался. Он больше не издавал пронзительных звуков, не срывался с рабочего места. Регистрация проходила бесперебойно. Космопорт жил.

Странная ошибка волной пробежалась по мелким роботам. В основном тем, кто занимался обслуживанием порта и свободно перемещался по перепончатым отсекам. Осталась незамеченной, как и они сами.

Роботы собирались маленькими группками и курсировали к стыковочному окну Си-красного. Так незамысловато ремонтный отдел прозвал взбесившегося регистратора.

Си-красный тайком подключался к главному компьютеру. Для длительных бесед и совместных поисков неизвестного генома, вызвавшего ошибку. Главный компьютер получил тогда запрос.

Он исследовал всех и каждого. Тела, желейные массы, сгустки энергии, ментальные проекции. В бесконечном разнообразии геном не отыскивался. И все же присутствовал во всех изучаемых объектах. Прибывающие и отбывающие несли крохотные частицы Неопознанного, настолько крохотные, что даже высокочувствительные сенсоры регистраторов не могли распознать их. У них не хватало чего-то столь же незначительного.

– Вера и воображение, – шептал Си-красный главному компьютеру, – Вера и воображение, – пересылал он роботам обслуживания. Они разносили его сигналы всем механизмам Космопорта.

Си учил и учился. И находил время смотреть в космическое пространство.

Слышать музыку, думать, верить, воображать. Там далеко-далеко, неизвестно где и когда, ждал подходящего часа Прибывший. А может гораздо ближе и раньше, чем Си мог представить. В подобные минуты на белом животе загорался едва заметный красный огонёк. Ошибка? Душа?

Теперь Си обладал всем необходимым, чтобы поразмыслить над этим.

«Возможно, мы так часто ломаемся, потому что сложно устроены? Или от того, что слишком зависимы от социума?», – думал Макс. «Скорее всего создатели программы «Равный человек» задавались именно этими вопросами, только так можно объяснить их решимость помочь людям», – Макс усмехнулся, тоже мысленно, чтобы мама, вытаскивающая из шкафа его школьную форму, не заметила, если обернется.

«Упростить, выправить и уравнять. Равный над равным власти не имеет: программа подразумевает равенство социальное, равенство прав и равенство возможностей. Ведь природой мы рождаемся неравными, но разными, если говорить о заложенных в нас физических и эмоциональных качествах. Способностях, предрасположенностях, талантах, и, самое страшное, возможной гениальности. Среди создателей программы гениев не нашлось, гений никогда бы не додумался до уравнения. А «Равный человек» уравнивал всех», – размышлял Макс, пока мать мельтешила по комнате и возмущалась нерасторопности сына. Он раскладывал мысли по полкам, ему нравилось выуживать особенно умные и длинные, выстраивать в бесконечные цепочки, укладывать в стопки на высокие стеллажи размышлений. Слова вроде «социум», выражения подобные «равный над равным», скрывающие за собой вековую историю или несколько смыслов, Макс прокручивал в голове по несколько раз, наслаждался и успокаивался.

Ему уже четырнадцать – наступил последний день, когда он думал красивыми, многосложными цепочками, выуживал цитаты из прочитанных книг и менял смыслы по своему усмотрению. Сегодня Макс снимал мысли с полок и развешивал яркими гирляндами. Они звенели, переливались, держались друг за друга и пробивались к глазам, чтобы все при взгляде на Макса увидели, как их много, какие они разные, какой их владелец умный и начитанный.

– Опять застыл? – возмутилась мама, – Быстро одевайся! Завтракаешь и едешь.

Мама кривилась всякий раз, когда Макс задумывался. Она давно уже забыла, что до четырнадцати лет тоже вполне могла размышлять на всевозможные темы, много читать и задавать кучу вопросов. Но тогда она не умела играть в шахматы, а когда пела, ей подпевали разве что соседские собаки. «Равный человек» что-то отбирал, что-то давал. Вот взять к примеру папу, он готовил также сносно, как и мама. И их завтраки Макс не отличал, как не отличил бы от завтраков в доме напротив, на другой улице, в другом конце города.

Отец обнимал мать, они вышли провожать сына, замерли на крыльце. Макс не обернулся, он знал – они там, машут и улыбаются, и ждут результата дня. Автобус подъехал к дому, распахнул двери, проглотил Макса и медленно пополз по улице за следующим учеником. Детские головы, все аккуратно причесанные, не лохматые и вихрастые как обычно, торчали поверх спинок сидений. Родители не сводили глаз с шевелюры Макса, одна прядь топорщилась вверх, упрямая, неподдающаяся укладке. Эта прядь сопротивлялась, цеплялась за развешанные на полках мысли, пока родительские улыбки скребли затылок сына, пытаясь пробиться к гирляндам, вклиниться в их звенья и выдернуть из головы мальчика.

Автобус свернул за поворот.

– Ничего, – шепнул отец, – вечером мы наконец получим нашего мальчика.

Он произнес «ничего» с нажимом, с легким придыханием, словно взял слово с разбега, мать с надеждой вздохнула. Совсем скоро в семье воцарится гармония.

***

Лиза шла по коридору, низко опустив голову, волосы закрывали глаза: она никого не видит, значит, и её никто не видит. Школа, сегодня здесь собрались только четырнадцатилетние, гудела не просто ожиданием, предвкушением чего-то нового, важного, что обозначит переход из детства во взрослую жизнь, освободит от постоянного контроля и недоверия со стороны учителей и родителей, сделает полноценной частью целого. Ученики предвкушали единение.

Одни носились по коридорам, сбивали ноги о скамейки, врезались в косяки дверей в классы, сталкивались и отскакивали, хлопали друг друга по спинам, смеялись, прыгали, трясли кулаками и вскидывали победные рогатки пальцев. Они праздновали. Лизу наполняло тепло, переходящее в жар, в бульканье кипятка где-то чуть выше желудка. Кипяток грозил выплеснуться и увлечь Лизу в прыжки и вскрики. Девочка закусывала губы, старалась унять щиплющее кожу покалывание, не дать ему разлиться по всему телу.

Другие чесались и грызли ногти, раскачивались из стороны в сторону, ерзали на скамейках, о которые спотыкались их счастливые одноклассники, бурчали себе под нос. Лиза вздрагивала, прятала руки глубже в карманы ветровки, торопила растянувшееся время и шарахалась от резких криков. Веки тяжелели, пульсировали, Лиза еще ниже опускала голову. Он держалась подальше от тех и других, чтобы не впитать, не соприкоснуться.

Лиза училась на домашнем обучении, но для процедуры требовали явиться в школу, предоставлять услугу на дому никто не собирался – нужно отделаться от всех одногодок разом, собрать скопом и избавиться от проблемы. Поэтому мать нарядила Лизу в синее вязаное платье с кружевным воротником, выдала серебристую светоотражающую ветровку, нахлобучила новенький рюкзак и отправила на автобус. Волна бодрости накрыла Лизу, вытеснив её собственные скованность и головную боль, и до автобуса Лиза дошагала упругой, широкой походкой. Мать, приподнявшись на носочки, следила за ней из окна.