—…С поезда приехамши, — кряхтел, сутулясь на стуле, крохотный старичок, с глубоко печальным и покорным злой судьбе взглядом. — В столице жинке платье новое справил. Аккурат к дочкиной свадьбе. Все честно накопленное враз ушло. Думал, порадую. А оно вона как…

— Василий Андреевич, — без строгости, а даже с сочувствием в голосе обратился к нему Ермаков. — Извольте по порядку.

— Ну по порядку, так по порядку, — вздохнул старик. — Попервой малец в плохонькой шинели подбежал. Сподмог чемодан до пролетки донести. С извозчиком сговорились. Он меня до дому довез, а как черед платить пришел, я в карман, за гаманком [1] полез. Хвать, а ничего и нету. Осерчал мужик. Кричать начал, мол вор я, обманщик. Велел ноги уносить, подобру-поздорову. А чемодан мой себе в уплату оставил. Я клялся все до копейки вернуть. Мне ж в дом токмо зайти. А он слухать не стал. Стеганул лошадку и поминай, как звали. А я не вор, господин пристав. Вот вам крест. Обронил, видно, гаманок, да не заметил. Я бы все честь по чести. Неужто никак ему было не дождаться?

— Желаете вернуть чемодан? — уточнил пристав.

— Да бог с ним, с энтим чемоданом, — махнул рукой несчастный дед. — Меня без платья жинка в дом не пущает. Плачет, ругается. Вот, к вам послала.

На последней фразе старик всхлипнув, заставив Ермакова поднять и неловко хлопнуть его по плечу.

— Василий Андреевич, чай не баба, слезы по обновам лить. Жене скажите, что будет ей к завтрему платье. И гаманок ваш отыщем, и извозчика, что б его… Яшка!

Стоявший рядом парнишка испуганно подскочил.

— Разрешите пройти, — прошептал он мне еле слышно.

— Я с вами.

— Но…

Протесты я слушать не стала. Схватилась за ручку приоткрытой двери и рванула ее на себя.

— Доброго всем утра!

Старичок, при виде меня, вежливо кивнул. Ермаков нервно сглотнул. Прошелся пятерней по растрепанным волосам. Неловко поправил ворот белоснежной сорочки и дернулся за свисающим со спинки стула кителем, но, передумал. Махнул рукой и перевел вопросительный взгляд на своего подчиненного. Яшка в ответ виновато пожал плечами.

— Доброе говорите… ну будь по вашему, Софья Алексеевна, — смерив меня прищуренным взглядом, Гордей помог потерпевшему подняться и проводил его до двери. — Василий Андреевич, ступайте домой. А жене передайте, что к завтрему чемодан пренепременно найдется.

— Дай-то бог, — протянул старик, не сильно, похоже, веря в чудо.

Закрыв за ним дверь, пристав еще раз смерил меня внимательным взглядом и повернулся к вытянувшемуся по струнке парню.

— Яшка, на Саганчую метнись, — не знаю, куда его отправляли, но рядовой заметно побледнел. — Егорке Синему доложишься, что от меня. Пущай тряхнет своих, кто на вокзале рыбачит. К завтрему чтоб чемодан и гаманок были.

— А ежели пошлет? — нахмурился Яшка. — Или пустыми воротит?

— Не воротит. Синий не дурак. А вздумает переть супротив порядка, я его к лешему на каторге сгною, — и так это жестко прозвучало, что сразу ясно — не шутит.

— Передам, Гордей Назарович, — одернув портупею, шаркнул ножкой парень и со скоростью молнии скрылся за дверью.

В кабинете стало вдруг так тихо, что будь сейчас сезон, можно было бы услышать, как пролетит муха.

Гордей не торопился начинать разговор. Обошел стол и сел на свое место. Подождав несколько секунд, но так и не услышав приглашения, я избавилась от верхней одежды и заняла стул, на котором еще минуту назад сидел потерпевший. Оправила юбки и закинула ногу на ногу.

Пристав на такую вольность и бровью не повел. Но уголок губ приподнялся.

— Я вам не мешаю?

— Как можно, Софья Алексеевна? Вы к нам уже, как на службу.

— Ага, весело тут у вас.

— Скучать не приходится.

Разговор откровенно не складывался, больше походя на игру в пинг-понг, где никто не желал уступать другому. И пусть игрок из меня был неплохой — сказывалось воспитание Прохора Васильевича — пристав тоже оказался не лыком шит.

Пора было заканчивать.

— Вы и вправду ему поможете? Я о том старичке, что сейчас вышел из вашего кабинета.

— Будьте уверены. Дело не стоит и выеденного яйца, — я оперлась локотком о его стол и положила подбородок на ладонь, готовясь внимать и слушать. — Вокзал — место лихое. Притягивает к себе всю городскую шваль. Он для них что рай небесный. Сами посудите, после дороги любой пассажир подобен слепому щенку в поисках молока. И подманивать не нужно, сам идет в пасть. Кошелек срежут, или чемодан уведут — полбеды, а то, глядишь, ножик под ребро сунут, и след простыл.

— Так если на вокзале пасется весь криминальный контингент города, откуда вашему Егорке Синему знать, кто обокрал старика?

— Старшине воровской артели всего Китежа всяко известно, что у него под носом творится. А неизвестно — выяснит. Шельму не сдаст, но честно награбленное, не сомневайтесь, возвертает.

— Вы с ним знакомы?

— Имел счастье… Не изволите чаю?

Ермаков так резко сменил тему, что я опешила. Но кивнула, так как несмотря на тепло в помещении, пальцы после поездки до сих пор были ледяные. Будто кровь в них целую вечность не поступала. А так хоть о горячую чашку погрею.

Стоило приставу выйти из кабинета, чтобы отдать распоряжение, как я, не найдя занятия лучше, принялась разглядывать его стол. Стопка папок, вчерашних газет… А это что? Две пуговицы и моток черных ниток с иголкой?

Теперь ясно, почему он в одной сорочке. Решил заштопать китель, а гости тут как тут. Сначала в лице достопочтенного Василия Андреевича, а затем и в моем…

И пусть проглядывающие очертания широких плеч и сильных рук усладили бы даже самый требовательный женский взор, я не смогла отказать себе в желании помочь.

Застав меня за шитьем, Гордей нахмурился. Но стоило бросить на него вопросительный взгляд, смущенно кивнул, поставил передо мной чашку с горячим чаем и блюдце с нарезанной тонкими кружочками колбасой.

Высушенная почти до каменной твердости, щедро сдобренная чесноком и ароматными приправами, она жгла нутро, но в то же время вызывала нешуточное чувство эйфории. И это при том, что меньше часа назад, после Глашиных кулинарных изысков, я думала, что до завтрашнего утра ни крошки в рот не возьму.

— Это что-то невероятное, — блаженно выдохнула я, проглотив последний кусочек. — Прошу, скажите, где вы ее берете? Сегодня же наведаюсь туда.

— Утримовская, — хмыкнул Гордей. — Моя маменька ее шибко жаловала.

— Она жива? — спросила я раньше, чем успела прикусить язык. Не хватало еще вмешиваться в чужую личную жизнь.

— В добром здравии, — поспешил заверить меня пристав. — Проживает в столице. Держат с отцом рыбную лавку.

— А вы, значит, избрали иной путь? — Хоть по губам бей, что за праздное любопытство?

— Так уж вышло, — пожал он плечами. — С детства запах рыбы на дух не принимаю.

Вроде серьезно сказал, а в глазах смешинки. Вот и думай — правда или нет?

— И решили пойти в полицию?

— Будьте добросердечны, Софья Алексеевна. Служба ничем не хуже других.

— Даже не спорю, — улыбнулась я. — Ваша служба и опасна, и трудна, Гордей Назарович. Я уверена, ваши родные вами гордятся.

— Дай бог встретимся, непременно уточню, — в его зеленых глазах как будто бы промелькнула мрачная тень.

— Давно не виделись?

— Почитай уж год, как отбыл в Китеж.

— Что же натолкнуло вас на переезд из самой столицы?

Похоже горячий чай, вкусная колбаса и непринужденная обстановка заставили меня расслабиться, забыться и ступить на скользкую дорожку неприятных вопросов. Это стало понятно сразу по резко изменившемуся взгляду и глубокой морщинке между черных мужских бровей.

Наклонившись вперед, пристав облокотился о стол, сложил ладони домиком и смерил меня своим фирменным прищуром.

— Софья Алексеевна, а ведь я до сей поры не ведаю, чему обязан радости видеть вас?

Ну что ж, скрывать не было смысла.

— Я приехала пораньше, чтобы поприсутствовать на допросе господина Ломпасова. Надеюсь, вы еще не начинали?