Отдернул ее и хотел уже открыть большой сундук, смахнув с него какое-то тряпье, но вдруг остановился, потер глаза рукой и начал заваливаться на бок. Степан, хмыкнув, двинулся было в его сторону, но споткнулся, тоже упал и больше уже не поднялся с земляного пола.

— Что за чертовщина…? — прошептал Мишка, хватаясь за бревенчатую стену и безвольно опускаясь на пол.

Бахметьев наконец, оторвал глаза от удивительной книги и увидел, что все остальные лежат, закрыв глаза. Отбросив книгу, он рванул к двери, поняв что там его единственное спасение. Но не успел. Сил уже не было даже выбить дверь наружу. Голова закружилась, и в глазах его померк свет…

Голод. Точнее голод, холод и грязь — вот, что такое одиночная камера в Шлисс-крепости. Каждый прожитый день давался все тяжелее, после наступления Великого поста и так малюсенькие кусочки мяса в каше, масло на хлебе — все исчезло. Кормежка стала настолько постной, что моя святость начала просто зашкаливать. Как и древние пророки, жившие в пустыне я стал грязный, заросший бородой. Бриться тюремщики не давали, единственный банный день, который у меня был за месяц — вспоминался с теплой ностальгией. Коменданта в крепости то ли не было, то ли он потерял ко мне благорасположение по каким-то причинам. На все попытки подать жалобу, сообщение майору натыкалось на стандартное «не положено». Гулять выводить перестали, все, что оставалось — это слушать песни соседа по камерам, да тихонько подпевать. Так я выучил весь нехитрый народный репертуар — 'А мы масленицу прокатали…«, 'Ах вы, сени, мои сени…», «Черный ворон» и так далее по списку.

Упражняться с даром я бросил. Во-первых, вся эта беготня по камере вызывала нездоровый интерес тюремщиков. Стоило только увлечься, как поднимался глазок в двери. Во-вторых, где потом помыться и постираться? Если бы в баню выводили чаще, то было бы проще. А так…

Пытался ночью перестучаться с «певцом». Бестолку. А ведь сидельцы в тюрьмах даже умудряются письмами обмениваться через какую-то «дорогу» в окнах. Попробовал покричать. И тут же был остановлен ночным тюремщиком.

Подумал какое-то время об объявлении протестной голодовки. Так сказать официально. Но меня и так качало на постных щах, чтобы еще начинать «качать режим». Ну всунут в нос шланг, нальют бульона внутрь — приятного мало. Пусть все идет, как идет.

Мелькали дни, я проводил все время лежа под тонким одеялом, дрожа от холода. Пытался громко петь, подражая соседу и даже порадовался за красивый голос Стоцкого, но меня почему-то одернули тюремщики очередным «не положено». Соседу можно, а мне нет? Какие-то двойные стандарты тут.

Но в один из апрельских дней — точный счет я уже потерял — кое-что начало происходить. Громыхнул гром, ударила молния. Причем близко — вспышку было хорошо видно в малюсенькое зарешеченное окошко. Еще серия молний, совсем раскатистый удар грома. И потом полило. С большой буквы П. Дождь пошел стеной и это была совсем не первая весенняя гроза. Но тогда что? Ответ пришел совсем скоро.

Василию Николаевичу снилось, что он плывет по реке на плоту. Лежит, глядя в темное небо, а волны мягко качают под ним деревянный настил. А потом его вдруг подхватило высокой волной и больно шарахнуло спиной о прибрежный камень. И остался он лежать на шершавой, твердой поверхности, ощущая кожей каждую неровность и холод камня.

— Здоровый, как медведь… — недовольно проговорил мужской голос где-то совсем близко — такого и вчетвером не поднимешь.

— Напился кровушки людской, душегуб проклятый, отожрался на ней, как упырь ночной! — вторил ему другой — Разжирел на чужом горе…

О чем это они… упырь какой-то? Бахметьев поморщился и попытался открыть глаза. Но последние события вдруг вихрем пронеслись в его голове, и решил не спешить с этим. А послушать для начала, что творится вокруг. Голоса были совершенно незнакомые, да, и неоткуда посторонним было взяться в избе лекарки. Но тогда где он сейчас находится? Уже одно то, что его зачем-то раздели до исподнего, наводило на нехорошие мысли. И куда запропастились эти чертовы охранники⁈

—…Василиса, долго еще?

— Не торопи, Богдан. Знаешь ведь, что надобно десять раз все руны проверить, чтобы не ошибиться. Цена будет слишком велика.

Ну, вот… теперь хоть что-то прояснилось. Значит, это ведьма их одурманила своим бесовским колдовством, и это ей он обязан тем, что лежит раздетым на холодном камне, незнамо где. Людских шагов не было слышно, одни лишь непонятные шорохи, но вокруг него явно что-то происходило. А еще в воздухе витал густой запах крови — уж, он-то знал его, как никто другой.

— Поди северные не будут довольны, когда мы его… ну ты поняла — буркнул Богдан

Когда что⁈ Бахметьев покрылся испариной от дурного предчувствия.

— Володар поговорит с патриархом клана — женщина вздохнула, чем-то звякнула — Этот упырь давно своему клану поперек горла стоит. Они только рады будут.

— А я другое слышал. Что упырь сам в клановые патриархи метит, дворяне к нему каждый месяц ездят, все о чем-то шушукаются за закрытыми дверями. И Белозерские, и Кашины… Он не просто так ентот свой гарем из дворовых девок устроил. Прикармливает сторонников. Аки псов.

— У северных все Ухтомские и Щербатовы решают.

Василий Николаевич, наконец, узнал голос лекарки и поразился тому, как точно та знает положение дел в их северном клане, да и в его собственном поместье тоже. Дворовые — суки, больше некому…!

— Почему Северный клан не поддержал восстание на Сенатской? — Богдан все никак не мог угомонится — Никто из патриархов не вступился за бунтовщиков, а те ведь не для себя старались…

— Ты мне мешаешь! Я из-за тебя ошибусь с рунами, и что тогда?

— Ладно, молчу!

Бахметьев приоткрыл глаза и вздрогнул от ужаса — прямо на него, в упор смотрела морда какого-то чудовища. Он даже не сразу понял, что это всего лишь лик языческого идола, вырезанный с большим мастерством на деревянном столбе. Сам столб был потрескавшимся и потемневшем от времени; блики, которые отбрасывали на истукана горящие факелы, делали морду чудовища до жути правдоподобной.

Он действительно лежал на каменном возвышении посреди какого-то помещения, имевшего деревянные стены и крышу, а вот пол здесь, кажется, был земляным, поэтому и скрадывал чужие шаги. Но это точно не изба лекарки, где он так глупо попался в расставленную ловушку. Здесь вдоль всех стен были скамьи — то ли для проведения дьявольских сборищ язычников, то ли для их кровавых пиров. И судя по количеству скамей в помещении, поганых язычников в окрестностях более, чем хватало.

Бросив украдкой взгляд из-под опущенных ресниц, Бахметьев увидел и другие столбы с изображением языческих богов. Все лики — как мужские, так и женские — были грозными, и насупленно смотрели на Василия Николаевича с немым осуждением. В голову тут же полезли всякие страшные сказки, которые в детстве рассказывала ему дворовая нянька, и которые он давно забыл. А сейчас вдруг почему-то вспомнил: и про трехголового Змея — Горыныча, и про битву с ним богатырей на Калиновом мосту над огненной рекой Смородиной. Что была гранью между миром живых и мертвых. Между Явью и Навью.

А еще он вспомнил имя древней богини смерти, которая в деревенских сказках являлась к грешникам-убийцам ночным призраком и разрывала на части их бессмертные души, лишая этим возрождения. И это простоволосая Мара смотрела сейчас на него жуткими слепыми глазницами с одного из столбов, украшенного настоящими человеческими черепами. Ледяной ужас сковал Бахметьева, когда до него дошло, что колдуны готовятся принести и его в жертву языческим богам.

Попробовал пошевелить рукой, чтобы призвать родовой дар и…не смог. Руки и ноги его не двигались, хотя пут на них не ощущалось, а родовой дар словно уснул. Василий Николаевич чувствовал, что сердце бьется, и ему в такт еле заметно пульсирует под кожей звезда, но послушный прежде огонь, больше не откликался на его призыв…