Наконец, до майора доходит, что его нотации никто не слушает, и он резко замолкает. В кабинете воцаряется тишина. Начальство держит показательную паузу, но я продолжаю переживать за Петю. А Южинский погружен в свои мысли и как будто вообще не с нами.

— Довожу также до вашего сведения, что в предписании особо отмечено, чтобы сотрудники тюрьмы всячески препятствовали вашему намерению довести себя до истощения и смерти посредством голодовки.

— Есть опыт насильственного кормления?

Мой вопрос не вызывает бури. Майор откидывается на стуле, допивает чай.

— Бульон через нос хотите спробовать?

— Не стыдно мучать арестантов? — вопросом на вопрос отвечаю я. И опять не удается спровоцировать конфликт

— Помилуй Бог, я? Мучать? Да сами себя в ад отправили, когда злоумышляли на убийство царской семьи! Или скажите, Рылеев не просил Каховского проникнуть во дворец и убить помазанника⁇

— Каховский отказался! — вскинулся Южинский, но тут же замолчал, опустил глаза в пол

— А ежели бы не отказался? Кровь невинных детишек, как отмаливать стали бы?.

О как заговорил. И этот аргумент явно подействовал на Петю. Он совсем сник.

— Впрочем, суд и следствие уже свое слово сказали — майор развел руками — Беседовать тут не о чем. Я же еще раз говорю — никаких покушений на самоубийство! Надзиратели будут следить за вами Всякая попытка бунта во вверенной мне тюрьме будет подавлена, и нарушители порядка усмирены!

Майор опять продолжает что-то вещать, а я теперь усиленно обдумываю тему с голодом. Незаметно выкинуть еду — не проблема, но тюремщики все равно спохватятся, когда у меня начнутся голодные обмороки. Надо этот важный момент обдумать.

— Вы меня не совершенно слушаете, Стоцкий, проявляя крайнее неуважение к чиновнику, назначенному самим государем!

— Извините, задумался. И в мыслях не было вас оскорбить — честно признаюсь я на возмущение майора.

Тот недовольно поджимает губы и приказывает конвою

— Уведите заключенного Южинского. А Стоцкого оставьте, я с ним еще побеседую.

Господи, дались ему эти профилактические беседы! Кому они нужны. Заняться чтоли нечем⁈ Но стоит конвойным уйти, как наш разговор неожиданно приобретает другое направление. И тон у майора тоже меняется — куда только девается его суровость.

— Павел Алексеевич, вы совсем меня не узнали?

— А мы знакомы? — уточняю я, а у самого мурашки забегали по спине. Вот сейчас меня и разоблачат…

Майор укоризненно покачал головой.

— Неужто презираете меня за то, что я служу теперь начальником тюрьмы и охраняю особо опасных преступников?

— Да, господь с вами, я никогда не страдал ханжеством! — искренне возмутился я — Тюремщик это всего лишь работа, и порядочный человек честно выполняющий свой долг, достоин только уважения.

— Тогда почему? Я еще могу понять, когда вы при жандармах делали вид, что мы не знакомы, но сейчас, когда мы одни?

И вот что я должен этому человеку ответить, если даже понятия не имею, что их со Стоцким связывало? Может, у них просто шапочное знакомство, которое ни к чему не обязывает, а может, их имения расположены рядом, и они сто лет друг друга знают. Или майор, вообще когда-то дружил с отцом Павла? Но отвечать ему что-то нужно. Чем дальше я медлю, тем больше у него подозрений.

Тяжело вздохнув, я медленно отхожу к скамье и сажусь на нее, вытянув ноги. Вызывать у майора лишние подозрения не стоит, мне нужно чтобы он мне безоговорочно поверил. А значит, двумя словами здесь точно не обойдешься. Решаю не плодить новую ложь и повторить версию с потерей памяти. Но сначала нужно узнать, как мне к нему обращаться.

—…Простите великодушно, но не могли бы вы сначала представиться? Я правда, не помню ни вашего имени отчества, ни даже фамилии. Я бы мог к вам обратиться по званию, но это будет выглядеть как-то странно, раз вы утверждаете, что мы хорошо знакомы.

— Даже так…? Ну, что ж, извольте, господин Стоцкий. Я Турубанов Илья Сергеевич, прошу любить и жаловать!

Голос майора полон сарказма, и я его даже понимаю. Поэтому продолжаю говорить спокойно

— Приятно познакомиться. Илья Сергеевич, простите, а мы давно с вами знакомы?

— Да, уж лет десять, точно! — усмехается он — Может, хватит ломать комедию, Павел Алексеевич?

— Не притворяюсь я, в этом все и дело. Я действительно вас не помню. Как и многое другое из своей жизни.

— Это шутки у вас такие⁈

— Если бы… Перед казнью инквизиторы из Синода иссушили мой дар. Но сделали это так грубо, что я на какое-то время потерял сознание. А когда очнулся с оборванной веревкой на шее, уже ничего помнил. Потом память немного восстановилась, но как-то странно — частями. Французского языка, например, я больше не знаю. Ни говорить на нем, ни читать не могу, лишь отдельные слова помню. На русском читаю, но пишу с трудом — почему то начал много ошибок делать. Лица и имена родных помню, но только самых близких. Из друзей вспомнил пока Петра Южинского. Вот так, Илья Сергеевич — вздыхаю я — а вы говорите, комедия. Скорее уж трагедия…

Турубанов смотрит на меня долгим нечитаемым взглядом и напряженно молчит. Даже не поймешь, поверил он мне или нет. Наконец, майор отмирает

— Чудны дела твои, Господи… — осеняет он себя крестом и сочувственно качает головой — я о подобном когда-то слышал, правда, было это давно, еще при покойной матушке императрице. И тот несчастный совсем разума лишился после иссушения дара. Да, крайне редко, но такое действительно случается. И инквизиторы иногда бывают излишне… безжалостны, водится за ними такой грех.

Он помолчал, продолжая задумчиво рассматривать меня и качать головой. Даже замечание не сделал, что я сел самовольно, без его разрешения. Но, кажется, в мою версию событий безоговорочно поверил. Потому что легче признать частичную потерю памяти знакомым человеком, чем заподозрить в его теле чужого, непонятного подселенца.

— Ну, теперь хотя бы понятно, Павел Алексеевич, почему вы так равнодушно вчера на меня смотрели, такое действительно — захочешь, не сыграешь. А я ведь мучился весь вечер, грешным делом решил, что вы… Ну, да, ладно, бог с этим. Решил сегодня поговорить с вами, но теперь мне уж стыдно вас расспрашивать, заставляя мучительно переживать все заново и пытаться вспомнить утерянное.

— Отчего же? Я охотно отвечу на ваши вопросы, Илья Сергеевич, если сам знаю на них ответ. Только могу ли я и просить вас об одолжении — сохранить этот наш разговор в тайне? Не хотелось бы, знаете ли, закончить свою жизнь в застенках Инквизиции, в роли подопытного кролика.

— За это не беспокойтесь. Никакого особого государственного секрета в том нет, а значит, и докладывать в Императорскую канцелярию я не обязан. Ваша память еще может постепенно восстановиться — так зачем понапрасну беспокоить государя?

Турубанов замолчал, потирая подбородок. Я даже удивился, что он так легко согласился не афишировать мой «секрет». Видимо, «любовь» к инквизиторам было повсеместной, не зря же они носят маски, скрывая свои лица.

—…Хотя, конечно, вы с Южинским так прогневали императора, что мне приказано не проявлять к вам ни малейшего снисхождения. Я, если честно, не понимаю такого сурового отношения императора именно к вам двоим, но буду вынужден исполнить его личный приказ, поскольку не могу исключать доноса от кого-то из своих подчиненных.

— Я это понимаю. Поэтому не жду от вас особого отношения и поблажек. Единственное — мне хотелось бы видеться с Петром Южинским на прогулках. Хотя бы изредка. Я очень переживаю за его душевное состояние, он совсем пал духом. А что касается царского гнева, так его вызвал наш отказ написать прошение о помиловании.

— Что ж, послаблений вам не обещаю, но даю слово офицера, что гонений и злых придирок не будет. Солдаты у меня на секретном этаже подобраны особые — до унижения арестантов эти люди не опустятся, и язык за зубами они держать умеют…

…Разговор с майором Турубановым оставил у меня странное впечатление — двойственное. Вроде бы я увидел, что гадостей с его стороны ждать нам не стоит, честный служака до такой низости не опустится — честь не позволит. Но с другой стороны, нарушать ради нас служебные инструкции он тоже не будет. Велено царем содержать нас в строгости — значит, именно этого и стоит ждать от майора.