О, прошу вас, мистер Маркони, не говорите мне, что я невежественен и не беру в расчет время. Я беру время в расчет постоянно — и скоро предъявлю вам убедительные примеры. Это будет касаться ваших передвижений по колледжу в роковую ночь. А пока лишь говорю, что ровно так же, как Петрарка заимствовал образы из поэзии Данте, советские авторы заимствовали образы из его поэзии. Конечно, кто-то скажет, что здесь важно то, что авторы добавляли от своего собственного опыта. Но, во-первых, практически ничего не добавляли, а во-вторых, сейчас важно не это, а то, что факт легко переносится из одного времени в другое, из одного помещения в другое. Ну, с чем бы это сравнить? Хотя бы с этим злосчастным елизаветинским креслом, которое наш честный работяга Том Трумп носит из комнаты в комнату, и в каждой комнате это кресло неумолимо рассыпается на части.

Том Трумп горестно кивнул и развел руками.

— Без клея кресло не клеится… Только, понимаешь, сел… а оно на части… — честный Том вздыхал совсем как русский интеллигент, когда тот произносит слово «демократия».

Холмс потрепал рабочего по плечу.

— Голосуете за лейбористов? Сочувствую. Советов не даю: лучшей участи обещать не буду. Голосуйте за кого желаете, это как на бегах — первой все равно придет та лошадь, на какую поставил синдикат. Оппозиция отличается от партии власти только цветом носков. Впрочем, просвещение нищих не входит в мои планы. Надо выполнить работу. Вам свою, мне свою.

Холмс жестом заставил честного Трумпа молчать и ждать, а сам продолжил:

— Когда я сказал, что в вашем колледже заговор, я имел в виду простую вещь. Это не заговор, а своего рода договор. Соглашение. Как в политике. Одни согласны видеть в бездельниках оппозицию, а другие, в обмен на эту услугу, готовы видеть в прохвостах государственников. Партии существуют лишь на сцене. Но попробуйте доказать, что партий нет! Ведь существуют партийные программы. Как доказать, что вы не ученые, если вы договорились друг друга считать учеными? Эту гипотезу вы опровергнете сухими, как изюм, фактами, — Холмс поклонился даме Камилле, — вы ведь любите изюм, не так ли? Как и ваш отец, сэр Уильям Рассел, он был пьяница и закусывал изюмом. Никакой дочери у Анны Малокарис не было, хотя бы по той простой причине, что она — это он. И дочь, которой отписали наследство, это вы, дама Камилла. Конспирология не сложна — стоило лишь подумать, чем сотрудница МИ-6 руководствуется, опекая старого фашиста. Но это лишь один из многих фактов, совсем не главный. И поддается интерпретации, как прочие. Например, как стихи.

Стихотворение пролетарского поэта точно такое же по содержанию, как стихотворение декадентской поэтессы или стихотворение Петрарки, или стихотворение Гёльдерлина, или стансы к Августе Байрона. Это факты, которые можно оспорить. Я детектив, компонующий детали в цельную картину. Собрав картину, могу на основании целого судить о деталях — большое должно соответствовать малому. Так вот, прочитанные мне стихотворения есть однообразные факты, картину из них можно составить любую. Можно сказать, что эти стихи о христианской любви. Христианская любовь утверждает, что надо любить дальнего, как самого себя. Убеждение недоказуемо, как летающий чайник, хотя за это убеждение шли на казнь. Другая концепция гласит, что любовь — это такое чувство, которое вызывает толстый, одуревший от алкоголя фашист-аристократ. Вот, три дамы борются за внимание умирающего от маразма германского шпиона. Он не философ, не сердцеед, даже уже не фашист. Одна из этих дам — его дочь, вторая — коммунистический агент, третья — мужчина. Какая же из теорий любви истинна, а какая фальшива? Если бы я был окружен подлинными философами, они бы убеждали меня в первой теории. Но все меня убеждали, что верна именно вторая теория, — и я сделал вывод касательно своего окружения.

— Нет, — крикнул Сильвио Маркони, — нет, вы не смеете так говорить о поэзии! Что вы о себе возомнили! Воображаете, если раскрыли подноготную несчастного Вытоптова и унизили бедную Анну, очернили Камиллу — вот уж не ожидал такой мелочности! — воображаете, что так же легко сможете судить о Возрождении?

— Милый мистер Маркони, я лишь сужу о концепции монархии Данте, которая в общих чертах соответствует концепции Муссолини, и задаю себе вопрос, случайно ли вами выбрана тема. Если корреспонденция в газету «Унита», которую посылает ваша супруга, пребывающая в сложных отношениях с председателем фашистского союза, уходит из вашего дома, то какую роль во всем этом играете именно вы? И доходит ли до газеты именно та информация, которую посылают? Не надо, не отвечайте мне сейчас, поверьте, скоро все разъяснится. Вы правы, я не историк литературы. История для вас есть цепочка фактов, которые порождают другие факты. Возникает долгая цепь фактов, которая ценится как воплощение бесконечности — ведь никто никуда не собирается добраться. Такого рода объективность ведет куда угодно. И может быть использована кем угодно. Вот сейчас вы разделились таким образом, а как будет дальше — покажет время.

Между тем слушатели разместились в комнате следующим образом: Анна Малокарис, Хьюго Берримор, Сильвио Маркони и дама Камилла образовали единую группу — обменивались взглядами и перешептывались. Майор Кингстон, Бенджамен Розенталь, Лаура Маркони создали свою группу, сдвинув стулья и прижавшись плечами.

Мегре и Лестрейд стояли у дверей, словно охраняя вход. Честный Том Трумп и повар Адольф охраняли окна.

— Видите ли, — сказал Холмс, — «истина» для философов и историков представляет ровно такую же ценность, как «народ» для политиков. То есть вообще никакой ценности не представляет. Вы полагаете, что нашим оппозиционерам интересно благосостояние народа? Этой инертной толпе пьяниц? Если бы хоть в малейшей степени было так, наши оппозиционеры не выступали бы перед богатыми прохвостами в расчете на их голоса, а ездили бы по деревням и помогали нищим. Вы знаете историка, который интересовался бы не фактом, а правдой жизни, которая его окружает и не имеет ничего общего с конкретным фактом в книге? Вы знакомы с философом, который интересуется истиной? Говорят, Сократ был такой, но среди вас нет Сократа.

Кто же вы такие? Вам интересно, Розенталь? И вы хотите знать, майор Кингстон? Сейчас вам все, наконец, объяснит инспектор Лестрейд, я вижу, что инспектор уже понял.

— Совсем недавно понял, Холмс, — сказал Лестрейд. — Спасибо вам и комиссару.

— Значит, пришла пора подводить итоги, — сказал сыщик с Бейкер-стрит.

Лестрейд вышел на середину комнаты и надул щеки. Он любил подводить итоги.

— Подождите, — взволнованно крикнул Берримор, — прежде чем вы начнете! Я понимаю, сейчас что-нибудь страшное случится! Но прежде, чем вы все нам скажите! Хоть на один вопрос ответьте, мистер Холмс! Правда ли, что Оккам жил двадцать лет с женой и так и не понял, что это мужчина?! Я должен знать!

Холмс с сожалением поглядел на позитивиста, затянулся, пустил кольцо дыма.

— А черт его знает.

Лестрейд, инспектор Скотленд-Ярда, немолодой мужчина невысокого роста, был из тех людей, характеризуя которых, все эпитеты начинают с частицы «не».

Лестрейд был небогат, некрасив, невежлив, невнимателен и неуспешен в карьере. Непонятно, как он выслужил звание инспектора и почему не застрял навсегда в сержантах. Впрочем, в инспекторах Лестрейд пробыл сорок лет подряд и сейчас, уже выходя по возрасту в отставку, тщетно ждал повышения, что сулило бы прибавку к пенсии. И, хотя сослуживцы подчас похлопывали его по плечу, а начальство — ежели Лестрейд попадался начальству на глаза, чего он старался избегать — иногда поощрительно щурилось, все равно он и сам знал, и все знали: нечего ждать повышения. В довершение к прочим «не» Лестрейд был еще и неудачлив.

То была обычная неудачливость маленького человека, вызванная не отсутствием талантов, а отсутствием денег и перспектив.

Инспектор вечно ходил в мокрых ботинках, потому что экономил на обуви, откладывая деньги то на образование дочерей, то на поездку к холодному морю, то лечение тещи, то на дантиста жены. И оттого, что он всегда ходил в мокрых ботинках, а погода всегда холодная, у Лестрейда постоянно был насморк, который, как правило, оборачивался бронхитом именно в тот день, когда надо было ловить преступника. Инспектор сидел в засаде, притаившись за каким-нибудь мусорным баком в простенке между сырыми кирпичными стенами, чихал и кашлял, и когда жулик слышал этот кашель, то жулик улепетывал. И тогда расстроенный инспектор получал нагоняй от начальства, лишался премиальных, которые ждала семья, ложился в постель с бронхитом и давал себе зарок с первой же получки купить новые ботинки на толстой каучуковой подошве и даже — в конце концов, имеет же он право! — непромокаемую куртку. Но в день получки выяснялось, что теща с внучками собирается на пикник, а корзинка для пикника прохудилась.