— Я боюсь, — откровенно сказал Бенджамен Розенталь, сжавшийся в комок на стуле, — я даже и не стыжусь сказать вам всем: мне страшно. Разве не чувствуете, что убийца совсем обнаглел… Он же не остановится… Мне страшно, господа.

— Нам всем не по себе, но, кажется, все здесь согласны, что решение наконец найдено, — со вздохом облегчения заметил Эндрю Вытоптов, до сих пор молчавший. При появлении полковника в форме НКВД у Вытоптова испортилось настроение, и он стал было пробираться к запасному выходу, ведущему в кладовку. Но когда выяснилось, что целью посещения был не он, настроение медиевиста улучшилось, и сейчас он снова был благодушен. — Мы все благодарим вас, полковник. И мы все выражаем признательность.

— Не все, — сказал комиссар Мегре.

— Поймите правильно: врут всегда. — Мегре поколебался, но все же сел. Прочие остались на ногах, обступив комиссара. — Вы уж не серчайте, я посижу. Набегался, знаете ли. Долго служу, и все приходится бегом. Ноги устали, ботинок жмет. Да я уж про это говорил, кажется. Посижу, с вашего позволения.

Комиссар обвел глазами собравшихся.

— Вы бы тоже присели, я долго буду говорить. Берите стулья, располагайтесь. И не надо этак на меня смотреть, товарищ советский полковник. И на револьвер ваш мне плевать. Мне знаете сколько раз грозили револьверами. Я старый человек, бояться устал. Присаживайтесь, месье Курбатский.

Мегре, не торопясь, достал трубку, кисет. Принялся набивать трубку табаком, уминать табак в чаше трубки. Говорил, не торопясь, обдумывая слова.

— Уж раз меня пригласили поработать, а я приглашение принял, то считаю, что должен свою работу сделать на совесть. Верно, инспектор? — это было сказано Лестрейду. Инспектор Скотленд-Ярда кивнул. Лестрейд, который на протяжении всего нашего повествования держался в тени двух великих детективов, реплики подавал редко, ограничивался по большей части мимикой.

— Стало быть, я согласился. Знал, на что шел. Приехал в английский университет. Это же большая честь для парижского ажана. И ответственность большая. Как прикажете работать среди людей, которые знают больше тебя? Обычно ведь моя профессия сводит с людьми попроще. Кто тетку убьет из-за наследства, кто жену задушит. Это все обычные мещанские страсти. Но здесь университет, и страсти возвышенные.

Слушая ваши разговоры, записываю, запоминаю, и — честно скажу — не всегда понимаю, о чем речь. Иногда среди подозреваемых встречается умник, с таким всегда много возни — он и хитрый, и образованный, и лазеек у него много. Но, как правило, он один такой, а остальные вокруг попроще. А здесь все подряд — светила науки. Ну и как мне быть? — Мегре раскуривал трубку, пыхтел. Сизый дым колечками поднимался над трубкой.

— Трудно работать, если подозреваемые все высокообразованные люди. Моя работа состоит в том, чтобы находить, где спрятана правда. Обычно, даже когда трудно, я себя убеждаю, что трудность временная. Правда всегда существует, до нее трудно докопаться, но правда обязательно есть. Есть определенные приемы, их требуется освоить, тогда проще. Не верить всему подряд, проверять информацию, сравнивать… Тогда можно отделить ложь от выдумки. Но как же мне сравнить поэзию Авиньона, немецких романтиков и летающие чайники? Это очень сложно для простого сравнения, господа. А тут еще вы мне предложили усвоить правило бритвы Оккама.

Мегре сделал паузу, еще раз всех присутствующих осмотрел.

— Объяснили мне, что надо отделить одну реальную причину от многих нереальных. Мол, это называется номинализм. Не умножайте, так сказать, сущности. Я ведь обычно этим как раз и занимаюсь: отделяю ложные показания от правдивых. А правдивые показания складываю вместе. И тогда получается понятная картина. Но я быстро разобрался, что ваш номинализм — это про другое. Не про ложные показания, а про то, что не может быть сразу два правдивых показания. А вот с этим я категорически не могу согласиться. Понимаете?

Мегре сосредоточил свой взгляд на позитивисте Хьюго Берриморе и неторопливо пояснил, что он имеет в виду:

— Видите ли, профессор, мой долгий опыт учит, что даже во лжи бывает правда. И прежде всего, именно во лжи правду и следует искать. Это трудно понять, но понять все-таки необходимо. Если человек врет, то он врет, подчиняясь определенной логике событий, которая существует объективно. И значит, человек врет, подчиняясь наличию объективной правды. И ход его фантазии и сценарий его лжи — совершенно правдивы.

То есть сама конструкция лжи, идея лжи — правдива. Это очень важно понять. Если бы идея лжи была изначально ложна, то ложь была бы опознана как ложь немедленно. И перестала бы существовать. Но ложь часто бывает убедительнее правды. Потому что ложь — это такая же правда, просто эта правда высказана другими словами. По иному сценарию. По такому сценарию, в котором факты искажены. Или заменены на другие. Но сценарий истории остался правдив. Понимаете? Факт не соответствует тому, что вы называете правдой. Но причина появления этого неверного факта — правдива. Это, думаю, важно и в философии. И если взять бритву и отрезать ложь от правды, то вы отрежете совсем не ложь, но удалите часть правды. И, может быть, вы удалите самую нужную часть правды.

Хьюго Берримор слушал комиссара внимательно, но инспектор Лестрейд, который столь же внимательно изучал реакцию профессора позитивизма, уловил некоторую туманность во взгляде ученого; Лестрейд порадовался тому, что не он один ничего не понимает.

— Вот почему, — продолжал Мегре, пыхтя трубкой, — я так люблю говорить с простыми людьми. С теми, кого называют «простыми». Простые люди часто врут, особенно клошары. Вы не поверите, как под мостами Сены распространено бытовое вранье. Врут не меньше, доложу вам, чем у вас в колледже. Ну разве что самую малость. Но врут клошары по определенной схеме. По совершенно правдивой и абсолютно объективной логичной системе, которая подчинила себе их мышление. И вот эта система, определяющая тип вранья, — она совершенно правдива. Поймите, внутри этой системы мышления человек, искажающий факты, говорит чистую правду.

Скажем, клошар говорит вам, что он пять дней не ел. Это ложь. Клошар ест и, возможно, он ест больше нас с вами, хотя мы питаемся здесь мясом экзотической зебры и запиваем дорогим вином. А клошар под мостом Сены ест то, что нашел в мусорном баке или украл с заднего двора магазина. Но он ест постоянно, когда не спит, просто потому, что у него других занятий нет. Он не ходит в кино, не заседает в сенате. Он ест и спит. И ест клошар чаще, чем министр. Хотя и менее качественную пищу. И вот, если мы будем руководствоваться тем, что ложь надо бритвой отделить от правды, мы скажем, что клошар врет. Но в том-то и дело, что он не врет. Он же имеет в виду иное, он не сравнивает количество проглоченного им с количеством съеденного майором Кингстоном. Он говорит, что майор обедал, сидел за столом, совершал ритуал еды, принятый в обществе. А сам клошар обглодал кость из помойки и допил недопитую кем-то бутылку пива. По факту — клошар соврал. Фактически он сказал правду.

И, поверьте мне, это самый незначительный пример из тех, которые я могу привести. Мне важно, чтобы вы поняли. Я привел вам самый безобидный пример. Теперь приведу самый вопиющий. Вор говорит полицейскому, что он не крал бумажник, хотя есть свидетели кражи. И, в большинстве случаев, уж поверьте старому полицейскому, вор говорит правду, потому что он считает, что восстанавливал справедливость. В его глазах кража бумажника — это профессиональная деятельность, приносящая доход, а не нарушение закона, которого не существует. Вы тут все философы и скажете мне, что я, мол, цитирую Прудона. Дескать, всякая собственность — кража. И, мол, левые заблуждения давно разоблачили. Я не о том, господа! Вор, обычный городской вор, далек от социалистических идей. Вор — убежденный капиталист. Совсем не желает равного распределения. Уж поверьте, воровское сообщество голосует на за Прудона, а за Рокфеллера. Нет, логика вора иная, логика вора повторяет логику капиталиста — зеркально воспроизводит.