– Я насиделась утром у доктора, – ответила Киа, поправляя композицию тюльпанов.
– Хорошо… не настаиваю… – закончив с последним винтиком, Жан выдыхает с чувством выполненного долга героя сражений. Затем встаёт и проверяет, как конструкция будет качаться. Оценивает плавность, беззвучность. Удовлетворённо отступает, предоставляя на суд, и подаёт Кие руку, подманивая подойти ближе к кроватке. – Посмотри, солнце, всё готово.
– У тебя золотые руки и замечательная голова, – Жан со смехом целует её, приобнимает, нежно растирая плечи. – Порой мне кажется, что я совершенная бездельница в сравнении с тобой…
– Солнце, а ну-ка выбрось эти пагубные сомнения – только вспомни, что сейчас делает твой организм! У меня до сих пор в мыслях не укладывается та книга о течении беременности – как многое ты делаешь ради нашего ребёнка! – Кирштейн с любовью зацеловывает проступивший румянец на щёках, с заботой обвивая руками Кию. Она растроганно жмурится, утыкается носом в его плечо.
– Спасибо, любимый… – взгляд скользит к деревянной кроватке. – Она такая славная. Думаю, ребёнку понравится…
– Более чем… сначала он оккупирует кроватку, затем научится ползать и займёт пол, потом откроет способность к прямохождению и станет касаться стен и, наконец, потолка… – усмехаясь, Кирштейн нежно касается пальцами её лица, оглаживая линию челюсти, мягко ведёт к шее. Рука замирает на ключице, он заглядывает в ореховые глаза. – Солнце, могу я?..
– Конечно можешь, – Киа улыбается. Ей кажется странным, что Жан продолжает спрашивать каждый раз, но всё же Кирштейн не может не ценить этой тактичности. Словно полшажка для манёвра, что дают дышать и чувствовать безопасность. С ним всё кажется правильным, складным.
Киа накрывает его ладонь своей и сама кладёт на округлённый живот, тихо выдыхая, когда ребёнок чуть пихается в ответ. Жан замечает это мимолётное изменение, раскрывает губы в немом удивлении. Вот уже с десяток недель их милый человечек заявлял о своей физической активности, но Жану было сложно до конца это осознать – их было двое и двое смогли дать жизнь кому-то третьему. В этом крылось что-то невероятно волшебное.
– Солнце, тебе больно, когда он так?..
Киа качает головой, улыбаясь этому заботливому и тёплому тону. Жан, должно быть, ещё более взволнован беременностью, чем она сама, ведь именно он начал в первый же день самозабвенно составлять меню-раскладку, он засыпал вопросами доктора на всех консультациях, он скрупулёзно скупал практически всё, что как ему казалось, могло пригодиться ребёнку или матери. Жан с явной радостью и ответственностью подходил к вопросу будущего отцовства.
– Это не столь приятно, но не больно. Не переживай… – Кирштейн наклоняется и мягко целует её, чувствуя горячее дыхание слов. – Доктор Витте говорит, что всё в порядке…
– Как думаешь, может нам стоит выбрать ему или ей имя? А то мы уже вот-вот встретимся…
– Нам стоит сесть за стол переговоров, – фыркает она, расслабленно подаётся ближе в приятные объятья.
– Будем выписывать всё на листок, а затем обсуждать их мелодичность, значение и степень нашего восхищения ими… А если вечером явится Конни, он будет скромно требовать назвать племянника в свою честь, – шутливо, но важно бормочет Жан, целуя её в макушку. Киа смеётся.
– Потом будет обед и второй раунд, в который мы отберём десятку лучших… Ты будешь настаивать выбрать только пять…
Улыбка трогает его губы:
– О, солнце, ты слишком хорошо меня знаешь… – когда жена отстраняется, чтобы заглянуть в его янтарные глаза, Жан мягко целует её кончик носа. – Ну а я хорошо знаю тебя. Во-первых, мы будем долго и много говорить, но имена придут к нам сами, своими, окольными путями… А во-вторых, ты бы не отказалась от обеда уже сейчас…
Киа смеётся, переплетая их руки, отстраняется и тянет на себя, чтобы выйти к лестнице и отправиться на кухню:
– Прямо открытая книга и библиотекарь…
Жан лишь остро улыбается:
– Рисовый омлет, да? – Девушка со смешком кивает, придерживаясь при спуске за перила и его руку. – И приготовленный не как зря, а на пару́. Немного укропа, петрушки и руколы. А ещё добавки, которые прописал доктор…
– Звучит вкусно. Приготовишь? – они входят в кухню. Жан усаживает её на стул и, наклонившись, коротко чмокает в уголок губ. Ценя все языки любви, язык прикосновений – особенно приятен.
– Любовь всей моей жизни и мать моего ребёнка просит меня приготовить ей обед. Хм… что же мне делать? – его янтарные омуты искрятся нежным задором. Киа в шутку пытается его пощекотать под рёбрами, но Жан быстро разгадывает хитрый план и перехватывает оружия преступления своими руками, а затем попеременно целует её ладошки. – Шучу, солнце. Помнишь, что я тебе сказал, когда делал предложение на материке?
Киа нежно всматривается в него.
– Что ты меня любишь? – Жан саккадированно выдыхает, смеётся, качая головой. – Что сочетание “Киа Кирштейн” звучит очень хорошо?
– Хах, и это тоже. Но я имел в виду, что было после твоих высказанных опасений, – он тепло улыбается. Его взгляд такой спокойный и невероятно близкий. Пальцы скользят по её кистям, оглаживая кожу, выводя незримые узоры. Мягко. Трепетно. – Я буду рад готовить для тебя. Всегда. И в горе, и а радости, в болезни и здравии…
– Протестую. В болезни я беру всё на себя, любимый, – их пальцы переплетаются. Жан с улыбкой рассматривает блеск ореховых глаз, смотрящих на него с безграничной заботой. Киа щурится от по-летнему мандаринового солнца, что прокрадывается в кухню. – Следуя твоим наставлениям, я уже могу готовить без страшных последствий… Позавчера ведь вышло не так плохо?
Кирштейн кивает, вновь целуя её руки. Порой ему сложно поверить, что всё происходит взаправду.
– Да, моё солнце, вчерашний салат был очень вкусным…
***
– Тц, торжественно заявляю: кто не помоет руки – не будет есть.
Над лужайкой проносится ряд разочарованных вздохов: дети{?}[в случае, если вы немного запутаетесь, кто-кому-кем приходится то вот вам коротенькие родовые древа:
Жан и Киа Кирштейн – Оливия (7 лет), Александр/Алекс (5 лет), золотистый ретривер по кличке Скитс (3 года), Тео (1 год);
Леви и Катрина/Кáта Аккерман – Эрвин/Вин/Винни (10 лет), Николь/Ника (5 лет);
Конни и Вáйна Спрингер – Арчи (3 года);
Райнер и Лорен/Лора Браун – Лео (6 лет);
Армин и Анни Аллерт – Фрида (3 года);] явно не в восторге от прерванной игры. Вин, как самый старший из компании, деловито поправляет соломенную шляпу, что почти съехала ему на нос и оглядывает честное собрание, цепко пересчитывая всех про себя. В руках – раскрытая книга сказок, которую он зачитывал самым младшим. Ветер воровато треплет страницы, заставляя изображение двух рыцарей плясать.
– Дядя Леви, смотрите, как я могу! – звонко и задорно выкрикивает вдруг Оливия. Спрыгнув с пенька, она делает колесо на одной руке. Вин скептически рассматривает девчонку Кирштейн с кудрявыми русыми волосами, что со смехом улыбается отцу. Она почти на три года младше, но энергии и оптимизма в ней хоть отбавляй. Хотя спокойному и серьёзному Аккерману это в ней и нравится. Олив ещё неплохо играет в шахматы, вчера они до ночи просидели в библиотеке, разыгрывая партию за партией. Быть может, пройдёт пара лет, и Вин практически впервые с удивлением обнаружит своего короля загнанным в ловушку под названием мат. Пока он обыгрывал всех кроме родителей. И в этом назревающем вызове было что-то приятное.
– Очень хорошо, Олив. Восхищаешь своей грациозностью. А теперь все в дом мыть руки, – Леви удовлетворённо улыбается, когда дети поднимаются. Младший Спрингер, Арчи, едва встав, тут же плюхается обратно. Шестилетний белобрысый Лео Браун тут же оказывается рядом и помогает товарищу подняться, чем невольно напоминает капитану Райнера.
Вин, сунув сказки подмышку, ответственно берёт за руку трёхлетнюю Фриду Аллерт, зная, что девочка жутко стеснительная и тихая, чтобы попросить о компании. Оглядывается, пытаясь выискать, где сестра с младшим Кирштейном – мимо вдруг проносится вихрь соломенных шляп, устремляясь к капитану.
