— Ладно, ладно, дай мне ключ… Спасибо. Как Фрея, в порядке?

— Ага, хозяин, нее, хозяин, бедняжка кричала от боли, да щё как! Дак я сготовила ей питье из ивы, старое-та вчерась все вышло. Вроде как полегчало. Вот откушайте, хозяин, а я побегла к колодцу, рада сил нет, что вы дома, пужаюсь одна-та, вона ведь опеть эти две… ох… ах…

Лапидиус, который тем временем удобно устроился за кухонным столом, навострил уши.

— Что? Две свидетельницы? Они снова были здесь, после того как приносили тебе пряжу?

Марта покраснела как рак.

— Нее, нее, хозяин, я… я…

— Кёхлин и Друсвайлер приходили тебя расспрашивать? Они тебе угрожали? Поднимались наверх к Фрее? Это они отравили наш колодец? Отвечай!

— Не-е, хозяин, о Боже, Боже, я… я…

— Отвечай! Это важнее, чем ты думаешь!

— Я… я скорехонько сбегаю за водицей.

После трапезы, обретя новые силы, Лапидиус еще не один раз пытался что-нибудь вытянуть из Марты, но служанка была нема как рыба. Он ласково увещевал ее, говорил с ней необычайно строго, даже пригрозил, что им придется расстаться. Напрасно: Марта стояла насмерть.

В конце концов он сдался. Отослав ее спать, он зачерпнул кружку воды и запил ужин.

Вода с Бёттгергассе оказалась не такой вкусной, как в его колодце, но выбора у него не было. Он заново наполнил кружку и поднялся наверх к Фрее. Маленькая масляная лампа перед дверцей камеры лила свой свет. Она показалась ему источником вечного огня. В ее мягком свете он увидел, что пациентка спит.

— Спи спокойно, — пробормотал Лапидиус. — Скоро твои мучения кончатся.

Он подтащил сундук и сел. Уходить не хотелось, близость Фреи была ему уже необходима. Вскоре глаза его стали закрываться, он спустился к себе, оставив кружку на сундуке возле дверцы. Если Фрея захочет пить, сможет дотянуться до нее через окошечко.

Обойдя дом и пододвинув тяжелый ящик с каменными образцами к входной двери, он уселся в любимое кресло.

Надеясь, что этой ночью будет спать крепко.

Ее пробирала дрожь. Она сотрясала все тело, начинаясь где-то у век и кончая пальцами ног. Фрея попыталась повозиться, но дрожь осталась. С трудом она подтянулась к окошечку. Утро уже настало. Уже угадывались очертания сундука, на котором обычно сидел Лапидиус. Сегодня сундук стоял у самой дверцы. А на нем кружка. Внезапно она ощутила сильную жажду. Есть ли в кружке вода? Она собрала последние силы и просунула руку в окошечко. Ухватив кружку за ручку, осторожно потянула ее к себе, в темноту. В кружке и вправду была вода, потому что несколько капель пролилось. Проклятый озноб! Она немного отпила, прополоскала дурно пахнущий от тягучей слюны рот, а потом жадными глотками осушила кружку до дна. Кружка выпала у нее из рук и со стуком упала на пол.

На питье ушли ее последние силы. Но, слава богу, дрожь унялась. Фрея опустилась на тюфяк, мыслями улетая к Лапидиусу. Конечно, это он оставил ей воды. Он поставил кружку так, чтобы она могла дотянуться. Очень благородно с его стороны. Он вообще относился к ней с уважением. Ни разу не воспользовался ситуацией, чтобы поглазеть на ее наготу. И больше не спрашивал, часто ли она спала с мужчинами. Хотя на это она и не смогла бы ответить. С тех пор как она одна колесила по дорогам со своим фургончиком, она делала это раза два-три, и при всем желании не смогла бы вспомнить ни имен, ни места.

Помнила она только то, что перед этим парни наливали ей выпить. Если бы мама была жива, такого с ней не случилось бы. Но вот случилось. Каждый раз она испытывала противную боль, и ничего в этом не было такого приятного, о чем все толкуют. А парни, они, получив свое, навсегда исчезали.

Другое дело Лапидиус. Он человек большого ума и тонких манер. И вид у него порядочный. Правда, старый он, очень старый.

Задергался глаз. Фрея зажмурилась и почувствовала сильную боль. Ресница попала в глаз и колола. Только с нескольких попыток ей удалось вынуть ее. Однако неприятное ощущение не исчезло. Она еще раз проверила глаз. Ресниц уже больше не осталось — выпали все, и, как на смех, последняя уколола ее. Она торопливо ощупала брови — волос и там не было. Подступили слезы. Сначала она потеряла длинные белокурые локоны, а теперь вот брови и ресницы. Она принялась исследовать свое лицо. Ощупала кожу с почти уже отвалившимися струпьями от сифилиса, провела пальцами по язвам на губах и во рту, потрогала зубы — и неожиданно один из них оказался у нее в руке. Она удивилась, что почти не почувствовала боли, потом решила, что это оттого что десны и без того жжет как огнем. Снова подумалось о Лапидиусе. Он обещал сохранить и ее волосы, и зубы. Зачем? Она все равно уже никогда не будет выглядеть так, как раньше. Наверное, ей лучше всего расстаться с жизнью — мысль, которая уже не раз приходила в голову в ее отчаянном положении. Вот только она была давно неосуществима. На это у нее просто не осталось сил. Сейчас она бы уже не смогла и забраться в стропила, как еще несколько дней назад, когда спасалась от толпы. Такая она сейчас слабая и беспомощная, и… безобразная…

Она вздрогнула, когда совсем поблизости повернулся ключ в замочной скважине и дверца открылась.

— Али уронила кружку-та? — заглянула в камеру Марта.

Фрея молчала. Яркий свет ослепил ее.

— Ну ничё. Хозяин сказал тя обиходить. — Она поставила корзину с лекарствами рядом. — Чудна у тя болесть-та. Имя-та у ей есть?

Фрея молчала. Она обещала Лапидиусу не говорить о своем сифилисе и слово держала. Марта отодвинула сундук в сторону, чтобы было где развернуться.

— Сувай сюда ноги, я тя вытяну. Во-о-от, эдак ладна. Давай-ка поднатужимся… Во-о-от. Не пронесло ночью-та? Ну и ладна. Тады солому-та ворошить не буду. Дай-ка я тя на сундук пристрою. Во-о-от.

Фрея безропотно позволяла делать с собой все. Она наслаждалась недолгой свободой, тем, что можно сидеть, вытянуть ноги, подвигать руками.

— Пить хотца? — спросила Марта. — Я прихватила. С уличнага колодезя. Наш-та стравили. Ай, чё-та я разболталась. Да ладна, ужо и так узнашь.

Фрея пила большими глотками из кружки, которую держала служанка.

— Отравили? — наконец спросила она.

— Ужасть, дак уму непостижимо, — Марта стирала тряпкой остатки старой мази с тела Фреи. — Ты вот скажи, что энто за напасть така, твоя болесть-та? Чёй-то с ней не то, а чё, людям и незнамо. Все судачат, вот и Траута Шотт, подружка моя, дак та тоже не знат. И Кёхлин энта с Друсвайлер давеча меня пытали, токо я ни-ни. Дак и знать не знам.

— Так, ничего, — Фрее с трудом удавалось держаться прямо.

— Скажи-ка, а не было их вчерась туточки, на чердаке, Кёхлин-та с Друсвайлер?

Фрея молчала. Перед внутренним взором всплыли картины вчерашнего дня, и она как наяву увидела перед собой обеих свидетельниц, попеременно увещевающих ее через окошечко в дверце.

— Ты уж скажи мне, — Марта начала втирать в кожу Фреи свежий слой ртутной мази. — Я дак прикемарила чуток, а как глаза-та открыла, обе и торчат передо мной, что твои пни. Токо знать о том никому не надоть, особливо хозяину. Я щё и опомниться не успела, а они уж меня умучали разговорами. Чё у тя за напасть, да чё ты сказываешь. А как я отшила их, дак враз обнаглели, как надысь. Ну, тут уж я их погнала взашей, любо-дорого посмотреть! Дак чё, были они у тя али нет?

— Да, были.

— Ну дак сказывай!

Фрея не знала, хорошо ли это, рассказывать о той странной истории, но было ясно, что Марта не отстанет, и она сказала:

— Да, обе были здесь. Ты не поверишь, но они так ласково разговаривали со мной, что, мол, зла никогда не держали, никогда не говорили ничего плохого, никогда. Все сплошное недоразумение.

— Вот энто да! — Служанка слушала, открыв рот, даже натирать перестала.

— Спрашивали, помню ли «приключение» в горах.

— При… чё?

— Это они сказали «приключение», то есть помню ли я, что там было. Я сказала, что ничего не помню и чтобы они оставили меня в покое.